— У кого самогон взял? — Родион к хозяину не повернулся.
— Так, ето сам… с бабою.
— Не ври, уши краснеют. Уговор помнишь — не ври!
Шкарупа поморщился, стыдливо убрал взгляд в грязный пол.
— От вас ничего не убережешь. Пеньковы варят. У них его хоть залейся. Изъял немного…
— И уговор наш выдал?!
— Как можно?! — веснушчатая ладонь поднялась вверх, словно для защиты страдальчески сморщенного лица. — Мне такое в голову не приходило, Родион Николаевич. Стерегуся.
Родион пошевелил плечами. Хмель брал свое, и ругать Шкарупу не хотелось.
— Стережешься, потому что себя бережешь. Дело делаешь худо. Ни одного серьезного донесенья, все про свои обиды доносишь. Так служить революции не годится…
— Мине же за власть признавать нехотят. Сами знаете — какой народ у нас вольный.
— Испугаются — признают! Садись, чо сквасился?
Шкарупа присел на шаткую скамью и опустил голову. Вид у него был жалкий, точно у цепняка, запущенного в дом по случаю лютой стужи и ожидающего, когда его снова выгонят на мороз.
Родион смотрел на мужика с некоторой долей сострадания. И вправду крутой народ обитает в Волчьем Броде, не уважающий бедняцкий класс.
— У тебя списки готовы? — спросил Родион, положив на плечо Шкарупы руку.
Шкарупа вздрогнул. Потянулся к козырьку собачьей шапки и, вынув листок бумаги, разгладил на столе. Еще сказал:
— Тут все без ошибочки.
Родион взял бумагу, зашевелил губами, но ничего не разобрал, потому что сосредоточиться мешало желание выпить.
— Загаси! — указал он на лампу без стекла. — Тошно горит.
Шкарупа собрал воздух в тугой пузырь небритых щек и дунул. Пламя с фитиля слетело, только черный, тонкий дымок продолжал насыщать затхлый воздух избы маслянистым запахом керосина.
— Давай, Егор, выпьем. Потом ты мне каракули свои растолкуешь. Пьяный писал?
— Тверезый. С грамотой у меня плоховато, по общей нашей темноте страдаю. У нас, почитай, вся родова крестится на бумаге, кроме меня да Кирилла. Но с новой властью заживем новой светлой жизнью. Я так понимаю?
— Правильно понимаешь, товарищ Шкарупа. Пей!
В ту же секунду Егор стал серьезным, даже торжественным. Ухватил пятерней с «горбом» налитый стакан, начал потихоньку опрокидывать. И каждый бульк внутри длинного туловища отражался на лице невыносимым страданием, которое, казалось, вот-вот перекроет, сожмет ему гортань, и тогда самогон от некудадеться пойдет через волосатые ноздри дергающегося носа.
Наконец стакан опустел. Последняя капля скользнул а на кончик языка. Шкарупа закрыл глаза, облегченно выдохнул:
— Хорошо!
— Чо ж хорошего?! Как змею заглатываешь! Смотреть противно!
Родиона передернуло.
— Это точно, — охотно согласился с ним Шкарупа. — У меня, сколько себя помню, всегда плоховато получалось. Рот не принимат, а нутро требует. Нет меж имя согласия. В шестнадцатом годе до меня лично урядник приезжал.
— Закуси, Егор.
— Ничо. Привыкши. Сказываю — урядник до меня лично приезжал. Так я, грех признаться, перед зеркалом у Сапунова пить учился.
Родион собрал на лбу две толстые складки, взгляд его потемнел.
— Лично приезжал… Чем гордишься, товарищ Шкарупа?
Шкарупа машинально положил в рот кусок сала и только тогда догадался — сказал лишнее. Измученная бдительностью совесть его неожиданно опросталась маленькой житейской правдою, но получилось как-то неуклюже, вроде сам на себя донес… Ему стало не по себе. Румянец медленно перешел в пепельный цвет, отчего лицо хозяина начало сливаться с грязной стеной избы. Он затих в ожидании милости или очередного разноса.
— Не молчи, Егор, — посоветовал Родион.
— Да чо? Да все известно, вы должны помнить тоже, когда Шнырев Колька на Онгуре Степана Перетакина кончал. Старались они там. Золото не поделили…
— А ты помог до правды дознаться?
— Спросили. Зачем грех хоронить? Налью, пожалуй…
— Другого не спросили! С другим водку урядник не пил?
Родион сбросил с горла четверти руку Шкарупы. Сам разлил по стаканам самогон. В душе жалость и злость. Он сказал:
— Гнилой ты человек, Шкарупа! Смотрю, думаю — никакого благоденствия на тебя революцией не оказано. В то же время нужен ты ей. Не сам ты, чо с тебя проку?! Нюх твой собачий на плохих людишек. Но запомни, хорошо запомни: служить без рвения будешь — прогоню!
— Прогнать меня дело не хитрое, — проворчал Шкарупа, не поднимая от стола глаз. — И побойчей кого отыскать можно. Вон Левка Чемодуров, ему шибко в революцию хочется. Жена не пускат. Но разве он может усерднее меня таку тонку службу справлять? Сомневаюсь… Всякому человеку свое место отведено в этой жизни, я, допустим…