Поручик потер ладонью высокий лоб, замолчал в раздумье.
— Не завидуйте победителям, — ответил ему отец Ювеналий. — Впереди у них жизнь с вечно поднятым мечом. Искушение гордой веры в самого себя обернется для победителей бессмысленным существованием. Без Бога оно превратится в поход за смертью. Создатель же призывает детей Своих к жизни вечной Выбор делает ваша душа.
В сумерках гаснущего дня страдания священника были не так заметны, но он страдал и говорил через силу:
— Я прошу прощения, господин поручик, и у вас всех, товарищи мои земные: за Святую Соборную Апостольскую Церковь, за тех нерадивых слуг ее, которые, как я, грешный, не смогли умягчить доверившиеся им души. Не смогли передать в светлые ладони Создателя с надеждой на будущую жизнь. Но прошу вас — верьте!
Отец Ювеналий истово перекрестился, хотел поклониться, потерял равновесие, со стоном боком свалился на пол. Глухо стукнул о доски тяжелый крест. Ряса откинулась, обнажив замотанную кровавыми тряпками ногу.
Евлампий посмотрел на батюшку тупымвзгля- дом, погрозил кулаком Звонареву.
— Во что намутил, сука краснопузая!
Корнет и Козарезов подхватили упавшего под руки. Был он ужасно бледен. Однако, оказавшись на ног ах, повернулся к Звонареву и трижды поцеловал растерявшегося Федора. Председатель революционного трибунала покраснел весь до корней жестких ершистых волос. С души как коросту сорвали, необыкновенная легкость пришла в сердце опального революционера. Он благодарно всем улыбнулся, словно в светлые краски оделся для него мир, очищенный благодатным ветерком прощения. Может быть, впервые за свою пьяную революционную жизнь Федор Игнатьевич Звонарев обрел истинный покой среди приговоренных им к расстрелу людей. Почувствовал огромную силу любви, перед которой рухнула ненависть, питавшая его революционные подвиги. И облегченно вздохнул.
— Еще один спасен любовью, — продекламировал поручик Лакеев, с чувством брезгливости и любопытства рассматривая председателя революционного трибунала. — Я в вас себя увидел, Звонарев. Никакой мерой русского человека не измерить. Безмерен он до глупости, до святости, до мерзости! До чего хотите безмерен. Смотрите.
Поручик показал на Евлампия Силянкина.
— Этот полузверь уже молится! Если бы вы, товарищ, не приговорили нас к смерти, что бы мы о себе знали?! Благодарю вас и простите за доставленное беспокойство.
— Христос стучится в наши сердца, — отец Ювеналий поднял вверх руки. — Откроем их. Будем готовиться к встрече.
— Хоть одним глазком бы взглянуть, батюш- ка, — нервно ломал пальцы войсковой писарь Андрощук, широкозадый хохол с лихо завитым чубом. — Получить, так сказать, мгновенную аудиенцию.
— Завтра все получишь, Игнат! — засмеялся каким-то металлическим смехом Козарезов. — Потерпи малость. Хы-ы-ы!
— Будет вам издеваться! Я понять хочу. Разум мой бессилен понять!
— Дурак потому что, — продолжал веселиться нелюбивший Андрощука Козарезов. — Завтра растолкуют, и дураку понятно будет!
Свяшенник стоял перед поникшим писарем в глубокой задумчивости. Как часто он призывал верующих следить внимательно за невидимым посещением Божьим их души. Наверное, многие относились с доверием к его словам, но кто им следовал? Всю жизнь свою тянется человек за гордым разумом. И теперь, оставленный им у последней черты в полной независимости, требует чуда.
— Спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое, — прошептал священник.
— Что? Что? — встрепенулся писарь.
Нет у отца Ювеналия чуда. Веру христианскую нес им почти пятнадцать лет. Не плодоносны оказались его старания, потому видит он перед собой несчастного попрошайку. Горько ему стало. Горько и ответил, опустив руку на плечо Андрощуку.
— Как никто не знает о своей смерти, так никто не знает о Боге. Это прекрасные, связанные верой тайны. Всякое мгновение приближает нас к их разгадке. Жди с надеждой, Игнат.
Перекрестил писаря, испытывая угрызения совести за свой торопливый ответ, осторожно лег на низкие, заглаженные человеческими телами нары и закрыл глаза.
В наступившем покое видел он дом с красивыми наличниками, под зеленой крышей, покрашенной в такой цвет немцем Норбертом, которого все звали Гансом. Норберт был протестантом, однако постепенно приобщился к православию, стал исправно посещать службу и совсем по-русски плакал на Божественной литургии, роняя слезы из-под овальных очков.