— Они — рядом, — напоминает какой-то генерал. Мешает думать. Это будет… Необыкновенное государство! Как его следует называть? Россия? Нет, немцы не позволят. Великое государство… но не Россия! России не будет? России?!
— Огонь! — кричит Туманов. — Огонь! Огонь!
Голос его срывается. Он силится выпрыгнуть за бруствер, чтобы саблей — по рогам! По рогам!
— За мной! — кричит полковник. И… падает с нар.
— Все ерепенится, воюет, — протяжно зевнул Лакеев. — Хорошо еще, нары низкие…
Снова молится со всеми вместе. Слова молитвы приходят из безнадежной памяти. Он их узнает уже произнесенными. Жизнь его будто отделилась от тела, и тело какое-то полумертвое, и жизнь не настоящая. Скорей бы прийти к одному концу. Скорей бы!
— …Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос Сын Бога Живаго, пришедший в мир грешныя спасти от них же первый есьм аз…
…Намучившись в переживаниях у зарешеченного оконца, тюремный страж Журкин постепенно успокоился. Примостился с ногами на хлебном ларе, пробормотав, прежде чем отойти ко сну:
— Твоих таинств во оставление грехов и в жизнь вечную. Завтра их всех казнят…
И захрапел.
Невидимые крысы носились по тюремному коридору, пищали, дрались, ели с голодухи друг дружку. Разбуженный писком, Журкин несколько раз стучал по крышке ларя кулаком, но это мало помогло. И он успокоился и заснул с мыслью: «Може, тоже революцией занимаются? Не уймешь…»
Спал он крепко, как под большим надежным замком. Без сновидений. Проснулся уже в сумерках. За стеной звучно лязгали затворы, топали сапоги.
— За имя явились!
Страж сел на ларь. Раздался стук в дверь. Он осторожно подошел и спросил:
— Ето кто?
— Открой, Журкин!
— Не кричи на меня, товарищ. Скажи лучше, какой у тя пароль?
— Служу трудовому народу!
— Час открою! Милости просим!
Затем он открыл камеру, и командир конвоя шагнул первым, держа у бедра взведенный револьвер. Следом — четверо бойцов с винтовками наперевес.
В воздухе будто вьется чей-то неисторгнутый крик, и сердце у Журкина замирает от ожидания. Кто-то из бойцов коснулся его руки, он ее отдернул, ощушая трепет во всем теле.
— Встать! — услышал Журкин железный голос Мордуховича и неизвестно отчего сам вытянулся в струну.
— Руки — за спину! Выходи по одному!
В камере задвигались люди. Кто-то плакал.
— Простимся, братия! — сказал негромко отец Ювеналий.
И опять двигаются люди, стискивают объятия, вздыхают.
— Простите нас!
— Бог простит, — отвечает, краснея, боец с нежным девичьим лицом, но винтовку держит наготове.
— Этого не требуется! — прекратил разговоры Мордухович. — Выходи по одному! Ты — первый!
Первым вышел поручик Лакеев, следом — заплаканный корнет. Идти отцу Ювеналию помогал молчаливый, необыкновенно торжественный Евлампий. Полковник прошел так, словно направлялся в собственный штаб: ни на кого не глядя. Но его придержал штыком красноармеец. Он сказал:
— Погодите, ваше благородие. Пущай тех по- вяжуть!
— Пущай повяжуть! — передразнил равнодушно полковник.
Журкин все еще стоял по стойке «смирно» у пустого хлебного ларя. Вдруг услыхал голос казака Козарезова над самым ухом:
— Помолись за меня нынче, служивый. Очень надо! С грехом ухожу на Суд Божий. Не схотели господин полковник с комиссаром смерть принять. Я по его милости совершил…
— Молчать! — рявкнул конвоир.
Журкин только тут понял, что казак обрашался к нему, и, преодолевая страх, согласно кивнул.
Козарезова подтолкнули в спину шіыком. Он даже не поежился, вышел во двор, и там его снова ударили прикладом. Журкин подождал, пока приговоренные покинули тюрьму, пугливо заглянул в камеру… Звонарев лежал на спине, раскинув руки и вывалив язык.
— Терпенья не хватило, — прошептал тюремный страж и, взглянув на босые ноги председателя ревтрибунала, окончательно расстроился. — Разули! Вот какие скорые! Все успевают!
Глава 12
В то Прощеное Воскресенье никто прощен не был. Казалось, люди забыли о недавнем прошло м своем. Утекло их былое незлобие, освободив место другим, решительным чувствам. Словно испугавшись друг дружку, обособились, омертвели душою. Сами собой непостижимые, творят дела удивительные, о которых размышлять раньше боялись. И стремятся изничтожить себе подобного, чтобы освободить место для лучшей жизни. Есть в этом что-то звериное, ибо не восходит выше звериной меры понимание ценности дара Божьего. Только надеждой живут, не своей, правда, обещанной: плохих перебьют, останутся одни хорошие, сродные по кровавой борьбе товарищи. Тогда уважение вернется, и любовь, и прощение. Все, одним словом, что положено человеку по высокому его назначению, особенно духовному.