Никто не рискнул прервать его размышления.
Поднимавшийся над чугунком с картошкой пар выцвел в едва уловимый туманчик. Клавдия вздохнула, захотелось есть. Желание было неожиданно острым. Не зная, как с ним сладить, она осторожно положила в рот кусочек хлеба.
Остановившийся Зубко зевнул и сказал:
— Не можешь, значит, писать? Ладно. Нам это не важно. Главное — уберечь доброе имя красного командира от плохих разговоров. Мы тоже представление о чести имеем. Ты, девка, живи здесь до моего особого распоряжения. Не безрассудствуй. Не думай куда бежать — поймаем!
Председатель следственной комиссии пошевелил крупным своим телом, и вместе с ним пошевелилась густеющая темнота.
— Про разговор наш помалкивай. Он не для всех. Счастливо вам оставаться!
С теми словами Зубко направился к выходу. Но еще раньше, наперед его, с проворством хорька выскочил за двери бородатый красноармеец.
— Ушли, — выдохнула Лукерья Павловна. — Ну и слава Богу!
На дворе без злобы взлаял Тунгус. Клавдия выхватила из чугунка картошку, принялась жевать, прямо с упругой кожурой. Голод прошел быстро. Кружку теплого молока она уже выпила через силу. После чего украдкой глянула на хозяйку. Вид у Лукерьи Павловны был крайне утомленный, будто она только что вернулась со всенощной. Клавдия коснулась ее руки. И опять летящая кровь духа принесла к настороженному сердцу само начало исхода души из потерявшего для Лукерьи Павловны всякую ценность тела. Она ощутила их образовавшуюся несродность, в которой жизнь плотская становилась жестоким палачом, а время ее протяженности — сроком пытки. Все отжелалось, обессмыслилось, сам в себе человек — узник. Грешно оборвать жизнь, и жить невыносимо…
С пониманием происходящего в Клавдии не возникло празднословия: состояние ее было чуждо выражению. Оно пришло благодарованным для встречи их материнских душ. Души встретились, тихо попрощались. Ни слов, ни откровений, ничего лишнего не потребовалось им при этом. И теперь Клавдия мысленно молила Спасителя, чтобы он послал за измученной вдовой самого ласкового ангела, похожего на самого любимого ее сыночка. А еще помог ей завершить свой земной путь по-христиански: с любовью и прощением.
Но преисполненная надеждой, искренним желанием подсобить хозяйке укротить гнев, сама она видела тщетность своих усилий и плакала бессильными слезами, наблюдая, как готовится к последнему бою с опостылевшим миром вдова Свинолюбова.
Лукерья Павловна открыла сундук. Желтый свет лампы тянется к старой меди, отражаясь на строгом лице женщины. Шуршат новые юбки.
Подобно князю-воину облачается русская баба в чистые одежды. Сосредоточен взгляд под аккуратно зачесанными волосами, каждое действие совершается будто по особой заповеди приготовления к подвигу.
И непонятно…
Чем освещен человек, стремящийся испытать себя смертью, чья сила в красоте, озарившей его недавно мрачное лицо? Ведь дело замышленное им — не Божеское. А красота объявилась. Бесконечно красива вдова в открытом, непоколебимом мужестве своем. Бывшая мать, смертью сыновей избавленная от позора сомнений, раненым сердцем творила неизъяснимо высокое мщение.
Или Бог не усмотрел греха, или в безбожное время и греху дозволено расцвести до величия святого подвига.
Непонятно…
Плачет Клавдия, любуясь снаряжающейся Лукерьей Павловной. Видит, как траурно плавает по освещенной стене кухни тень. Хозяйка вынесла из чуланчика короткий обрез. Протерла ствол фартуком. Медленным движением затвора послала в патронник патрон. Обрез погладила и поставила за веник, сказав вполголоса:
— Согрешу, Господи! Прости…
Перекрестившись, начала составлять со стола мытую посуду в шкаф. Все получается у ней нормальным, естественным порядком, будто так оно и должно быть.
«Ужели она на такой риск пойдет?! — подумала Клавдия. — Упросить, может? Послушает? Нет, не послушает!»
В ней самой что-то поперечило, не соглашалось и будто тоже готовилось к бою.
Не отнимая от груди чмокающего ребенка, она встала с постели. Ступая босыми ногами по холодному полу, подошла к Лукерье Павловне. От чистых одежд хозяйки пахло травами, всего больше — ромашкой. Она стояла, скрестив на груди руки, прикрыв глаза светлыми, длинными ресницами. Опять поразилась Клавдия красоте женщины. И пока смотрела на нее с наивным удивлением, Лукерья Павловна подняла ресницы, сказала заботливо:
— Утепли ноги, золотце. Не собирай с земли хворь.
— Прощенье пришла просить, тетя Луша, — произнесла ласково Клавдия, холодным носом прикоснувшись к щеке хозяйки дома.