— Фавелюкис?!
— Он самый, во дворе дожидается, сказал: фельдшер залез на колокольню. Балует.
— Ты спятил?! Какой фельдшер? — Родион даже побледнел.
— Тот самый и есть. Ну, который вас незаконно по роже… Ничто на него не действует. Нарушает революционный порядок, да еще грозится нас, большевиков, на чистую воду вывести перед народом. Я б ему не позволил!
Скулы у Родиона нервно дрогнули. Он выплюнул изо рта кончик уса и сказал:
— Ты дурак, Сырцов! Дурак! Расстрелян фельдшер. На чистый четверг убрался.
— Я, може, и дурак, — злорадно улыбнулся Сырцов, — но только жив каторжанин. Слышь, трезвонит! Ему бы куды подальше прятаться с-под ваших глаз, а он на колокольню полез. Помягчал мозгами на радостях.
— Фрол! — с присвистом выдохнул Родион. Саданул обрезом в стену.
— Фрол — шкура продажная!
— И комиссар с ем, — подсказал Сырцов. — Вместе забирали из тюрьмы того фельдшера. Все ж знали! Да помалкивали. Жалковато им этого очкастого стало.
— И Снегирев?
— Кому еще быть? Никто другой вам перечить не посмеет. Нады бы меня призвать.
— Тебя?! — Родион разглядывал бывшего старовера с чувством неприязни. Ему никак не хотелось одалживаться перед этим человеком.
Он думал, а колокол гудел, тревожил нетерпение, подталкивал его к тому, чтобы попустился, в силу особо сложившихся обстоятельств, своим самолюбием.
— Будь по-твоему, Семен. Приведешь приговор в исполнение на месте!
— Не сомневайся, Родион Николаевич! Разочтем звонаря — верней покойника не сыщешь! Комиссар при тебе — худой человек.
Родион промолчал. Дверь распахнулась, свежая струя неровных, медных звуков заполнила дом. Только теперь он знал — им осталось недолго будоражить город. Церковь-то рядышком. Сырцов мигом доскачет. Гадкий он, какой-то скользкий, но комиссар разве лучше?
Он поднял обрез, снова нажал на спуск и снова была осечка. Как петух по пустому донышку клюнул. На мгновение он забыл о колоколе и скользком Сырцове. Собрал и разложил на столе патроны. Их было пять. Все одинаковые, похожие, будто близнецы или яйца из-под одной курицы. У каждого над гильзой — ободок накипи.
— Порченые, — прошептал Родион. — Сварили патрончики-то. Кто?
Тут же вспомнил, как Кешка Белых таким вот манером брательника своего медведю скормил. Шибко любил парень жену брательника Веру и, пребывая в постоянном искушении, смог переступить правило. Не пошел, однако, грех ему в прок: той же ночью Вера в петлю слазила. И хоронили их вместе. Много чудного в людях. Каждый возьми — не прост. Лукерью, дуру старую, тож под пулю выставили. Знать бы, что у ней в стволе, разве стрелил?!
— Бабу убил. Плохо это… — размышлял Родион.
И ему действительно стало плохо. Родион скрипнул зубами. Который раз со смертью расходился. Всегда еще больше жить хотелось, а нынче будто кто в душу плюнул. Пощадили! Помиловали красного командира! Не приведи Бог, ревком дознается!
— Клавдея! — позвал Родион, пятерней сгребая со стола патроны. — Ну-ка выдь!
Прежде чем насмелиться перешагнуть порог горницы, Клавдия перекрестила спящего сына, перекрестилась сама, положив на каждый крест трудный, низкий поклон. Вышла мышкой, незаметно, словно просочилась сквозь тяжелые плюшевые шторы. Остановилась и замерла в двух шагах от убитой хозяйки дома. Сама — ни живая, ни мертвая.
Родион в ее смирении подметил скрытую насмешку. Однако у него хватило сил посторожить свои недобрые чувства. Он спросил:
— Зуб ко всему ревкому объявил, не мой у тебя сын, Клавдея. Что скажешь?
Она опустила голову, но знала — не отмолчишься. Перед глазами встал живой образ Лукерьи Павловны, готовящейся к своему материнскому подвигу. Тогда Клавдия ответила:
— Не ваш. Грешна я перед вами, Родион Николаевич.
Вот тут-то в Родионе порвалось в клочья все терпение. До суда его оставалось только курок нажать. Он бросил к маузеру руку… не поймалась рукоятка. В ладони были зажаты порченые патроны. Позорные его спасители с напенистыми шейками над гильзой. Точнотак же, как на церковном крыльце в Волчьем Броде, красного командира окружила полная пустота. Он стоял беспомощный, возмущенный, не зная, что делать. По-всякому гадко получалось: на весь белый свет осрамила, а расчета не возьмешь — в одолжении пред блудницей: кроме Клавдии, никто патроны сварить не мог. Она поберегла.
Расстроенный взгляд Родиона зацепился за двух стариков, ковылявших по шаткому тротуару на другой стороне улицы. Они шли в храм за прощением. Может быть, шли в последний раз: уж больно ветхие.