Последние слова донеслись до меня издалека, сквозь шорох бумаги. Я и не понял, ругает ли папа меня за ложь или досадует, что она так неискусна.
Отец принес стопку старых пыльных книг, по большей части в выцветших бумажных переплетах.
– Это очень редкие, старые книги, большинство из них сохранились в единственном экземпляре. Смотреть будешь из моих рук.
– Хорошо, – произнес я, сильно волнуясь.
Мелькнула обложка. Я успел прочесть лишь одно слово – «Каталог».
– Как выглядел автомобиль? Так? – спрашивал отец, осторожно переворачивая желтые листы с почерневшими трухлявыми краями.
– Я не видел его снаружи! Помню, салон был длинный. Спереди два сиденья со спинками, а сзади диван, вроде тех, что у князя в курительной комнате стоят, а дальше в нем было пусто, там этот цилиндр лежал.
– Ты же говорил, что уезжал от бомбы.
– Да, но до этого я там ее вез. И задняя дверца была со стеклом, там резинка на железяке по нему бегала.
– Это интересно, – отец отложил одну книгу и взялся за другую. – Посмотри, так это выглядело?
Я стал внимательно изучать темный рисунок, похожий и не похожий на видение из моего сна.
– Нет, не совсем так, – произнес я. – С моей стороны была панель. На ней две больших шкалы было и несколько маленьких со смешными значками. Когда я нажимал ногой, на левой стрелка уходила вверх. Двигатель тогда начинал реветь. Посередине был прибор, который тихо пощелкивал. Он держался на круглой железной скобочке. У него три стрелки: две медленные – белые, одна быстрая – красная.
Отец аж переменился в лице:
– Как они располагались?
Я нарисовал, добавив, что белые стрелки были разные, одна толстая, короткая, другая подлиннее и потоньше.
– Даниил, – строго произнес отец, – признайся, что раньше видел часы со стрелками.
– Как это? – удивился я.
В моем представлении часы, так глупо назывался прибор для измерения времени, должны были выглядеть как маленькая коробочка. Они подсоединялись проводками к замысловатому сооружению из керамики и металла – батарее. Часы были редкостью, и их берегли больше чем запасные части автомобилей или бронежилеты. Время они показывали в виде цифр, составленных в две или три колонки.
– Раньше часы были стрелочные, но постепенно все поломались, осталась только электроника, – пояснил отец. – Итак, – произнес он в раздумье, – ночь. 2 часа 35 минут. Ранняя весна или поздняя осень.
– Папа, еще была черная доска с кнопками, вроде шахматной, если ее положить углом. Кнопки на одной стороне, а с другой светящаяся картинка вроде витража. Там заяц морковку ел.
– Данилка, – отец нахмурился, – опять ерунду сочиняешь.
– Нет, – обиделся я. – Ел и слюни разбрасывал. Там еще были цифры и значки. – Я изобразил их на бумаге: «2», «0», «*», «*».
Отец уронил книги и тяжело сел на табурет.
– Никому про это не говори. Ради твоего же блага. Это не сонная греза, ни наущение диавольское… Это редкий дар – видеть все точно в деталях. Короче, если что-то будет приходить в голову или сниться, рассказывай только мне, – попросил отец. – Ты почти вырос. Пора тебе попробовать жизни летописателя и хранителя древней истории… А теперь марш собираться.
– Куда? – поразился я.
– В поход. Если, конечно, не боишься…
– Я не боюсь! – с этими словами я бросился бежать, пока отец не успел передумать.
– Бабе Мане скажи, пусть на неделю нам соберет! И за Сережкой присмотрит, пока нас не будет! – крикнул вслед папа.
Я мчался что есть силы. Многое из сказанного отцом осталось непонятным, однако то, что меня возьмут в Мертвый город, было ясней ясного. Жуткий, полный старинных тайн, смертельно опасный… Я представил себе, как смогу небрежно уронить в разговоре с двоюродным братом Мишкой из деревни: «А я в Москве был». И как в ответ он лишь вздохнет от ужаса и восхищения.
Я вбежал в нашу квартирку, которую отец называл хрущобой, нырнул в маленькую комнату, где спал Сережка. Пнул его кровать и заорал:
– Проснись, ты серешь!
– Данила, ты прямо разбойник какой-то, нехристь, – подала голос бабушка Маня. – Чего орешь, оглашенный?
Я с грохотом ворвался к ней на кухню:
– Бабушка! Папа берет меня с собой в поход!
– Вот страсть-то! – всплеснула бабка руками. – И так чумовой, а посля совсем с ума спрыгнешь. Ополоумел твой батька на старости лет!
– Бабуль, ты не вопи, лучше собери харч на неделю, мне и папке.
Из коридора донеслось хныканье. Появился брат. Он приложил ладони к глазам, скроил гримасу жутко и несправедливо обиженного ангелочка, выдавливая из себя слезку: