— Он-то может, — смеялся Баки-Хаджи. — Просто ты и твоя кобыла уже не можете.
— Много ты знаешь, — взбесился Харон, — я и сейчас готов на молодухе жениться.
— А Алпату как? — издевался мулла.
— А что Алпату — дура старая! Мы вот на днях в Грозном были, так девки там так на меня и бросались.
— Да быть такого не может?! — сделал удивленный вид Баки-Хаджи.
— Да что не может, — дышал ему прямо в лицо вчерашним чесночным перегаром Харон. — Все вокруг кружились, прямо ходу от них не было… Их столько там, и все такие молодые, голодные, пышные… Ведь нам на равнине одно мужичье, только и знают, что курят да водку пьют.
— Ну так что, ты чем-нибудь там хоть прославился, — не унимался Баки-Хаджи.
— Да в этом проблемы не было. Просто эта дочь Хазы — Кесирт, с нами в город ездила. Она с ума свела…
— Какая Кесирт? — уже серьезно спросил старик.
— «Какая-какая»? Хаза, что на твоей мельнице. Ее дочь. — А что она в городе делала?
— Что и все. Купила в Махкеты на базаре яйца и сыр и перепродавала их в городе.
— А как она их несла?
— На себе, конечно, — отвечал Харон, оценивающе поглядывая на соседа.
— А ты что, не мог помочь своей односельчанке? — с удивлением спросил Баки-Хаджи.
— Ты знаешь сколько там таких односельчанок? Да и арба у нас была перегружена. Сам до города пешком шел.
— А ты что вез?
— Мы везли тыкву, сыр, масло, в Махкеты еще двести яиц купили. Ты знаешь какое выгодное дело! Обратно привезли керосин, соль, деньжат немного. Сыну подсобили.
— Как сын твой? — сухо спросил Баки-Хаджи.
— Салман — молодец! В милиции служит. Дали ему комнату. Потом, говорят, квартиру дадут. А так в комнате тепло, днем и ночью свет горит, не то что мы в горах.
— Так что ж, он, значит, на безбожников служит? — с металлической твердостью спросил мулла.
— Да при чем тут безбожники! Жить-то надо, Баки-Хаджи. А куда нам податься? Ты так не говори. Мы все в Бога верим! Днем и ночью его дела вершим.
— Знаем мы вашу милицию. На своей шкуре пробовали… Ничего, время покажет, — злился старик.
Оба замолчали, отвернулись друг от друга.
Весенний утренний туман постепенно стал рассеиваться. Стало светлее. Вдалеке появились расплывчатые очертания почерневшей от времени мельницы, а за ней на косогорье обозначились силуэты могильных памятников. Горы еще спали, погруженные в туман.
— Слушай, Баки-Хаджи, а сколько сейчас стоит помол кукурузы на твоей мельнице? — нарушил томительное молчание Харон.
— Не знаю… Я ведь тебе сказал, что это не моя мельница, а всего нашего тейпа, — со злобной дрожью в голосе ответил Баки-Хаджи.
— А кто знает? — не унимался Харон.
— Спроси у Хазы, она все знает.
— Конечно знает, эта ведьма, она чертова мать, и для вас берет, и себя не забывает, — съязвил Харон, сплевывая в сторону.
— А ты, наверно, хотел, чтобы все было бесплатно, как хотят твои большевики-безбожники, — все больше и больше нервничая говорил мулла.
— Не знаю, чего хотят эти большевики, только на равнине все уже стало общим, или, как они говорят, коллективным.
— Здесь ты этого не дождешься… Поезжай к своему сыну-милиционеру в город и там наслаждайся всеобщим благом, а тут мы жили и будем жить так, как жили наши деды и отцы, и никому не позволим менять наши традиции и порядки, — от ярости голос Баки-Хаджи стал срываться, — а на мою мельницу я никому не позволю зариться. Ты понял?
— Чего ты на меня кричишь, Баки-Хаджи? Что я такого сказал? Успокойся, ради Бога!
— Я спокоен.
— Просто я хотел, чтобы ты поговорил с этой Хазой, чтобы она покачественнее сделала помол и взяла с меня не так много. — Поговори с ней сам. Послал бы свою жену — Алпату, они бы и договорились, а то сам ездишь, как будто тебе больше делать нечего.
После этих слов муллы Харон искренне засмеялся.
— Да знаешь, ты, я весь вчерашний день мать детей[10] уговаривал остаться дома. Мечтаю на мельнице встретить дочь Хазы — Кесирт, — при этом он жадно облизал свои толстые губы. — А зачем тебе Кесирт? — глядя в упор на Харона, спросил Баки-Хаджи.
— Как зачем, может, получится и поиграем.
— А что, она из игривых?
— Да не знаю. Ну она ведь все равно — жеро[11]. Дважды замужем была.
— А что, есть слухи? — уже тихо и вкрадчиво спросил Баки-Хаджи.
— Да нет, вроде нет… Да и в городе все о ней отзывались благосклонно. Просто хороша чертовка. Всю жизнь отдал бы за ночь с ней.
— Кому нужна твоя дрянная жизнь и ты, — с издевкой сказал Баки-Хаджи, — вон, твоя Алпату узнает, кастрирует тебя.
На это Харон ничего не сказал, только со злостью дернул вожжи. Пот выступил у него на лбу из-под короткой папахи-кубанки, весь почернел, надулся, но молчал. Видимо тяжелые мысли одолевали его в этот момент.