— А что, всю жизнь я в одиночестве в этой глуши. Одна зимняя ночь здесь чего стоит, — уже тверже заговорила Хаза, наливая в посуду калмыцкий чай.
— Так ты хоть знаешь, чем она там занимается? — вновь перебил ее старик.
— Знаю. Позора от нее не будет… А занимается она торговлей… Не от хорошей жизни… Говорит, что к зиме уедем мы отсюда, то ли в Грозный, то ли в Гудермес. Там, она говорит, большие города. Есть работа. И главное, никто не будет тыкать, кто ты и какого ты рода.
Старик попытался отпить глоток чая, обжег рот.
— Ты что это, спятила что ли? — вновь вскипел он. — И ты дура, и твоя Кесирт дура. Куда это вы собрались ехать? Кто вас туда пустит?
Неожиданно для муллы Хаза посмотрела прямо ему в лицо и добродушно улыбнулась, обнажая беззубый рот, сощурив бесцветные тусклые глаза.
— Мне-то ты такое сказать можешь. И я роптать не буду, а вот как ты это Кесирт скажешь — не представляю. Слава Богу, что хотя бы в этом она не в меня. Молодец — дочь!
Во дворе дружно залаяли собаки, послышался конский топот. Старики с удивлением замолкли, Хаза выбежала наружу.
— Добрый день! Ваша здесь? — услышал Баки-Хаджи родной голос младшего брата.
Через минуту запыханный, весь красный с ветра, с капельками влаги на усах, низко пригибаясь в дверях, ввалился Косум.
С детства живя под благодатной, надежной кроной старших братьев, Косум никогда ни о чем не заботился. Жил вольготно, себе в радость; он знал, что за него думают, работают, решают. Даже после расстрела Алдума он не изменился: часто веселился, транжирил все, что мог, скрыто от братьев пил и гулял.
— Вот это дело, — весело крикнул он, без церемоний усаживаясь на нары, поближе к еде, и грязными, пропахшими конским потом руками хватаясь за чепелгаш.
— Ты хоть бы руки помыл и бисмил[41] сказал, — без строгости проворчал Баки-Хаджи, поближе подвигая к брату поднос с едой.
Давно уже поседела голова Косума, и дети его взрослыми стали, но как был он младшим капризным братом, так и остался. Много раз и Баки-Хаджи, и покойный Алдум ругали Косума, стыдили, давали подзатыльники, но всегда это было с любовью и жалостью, как самому младшему и всеми, особенно родителями, любимому.
Не обращая внимания на замечание брата, Косум уплетал еду.
— Тебе чай сейчас налить или чуть позже? — спросила тихо Хаза.
— И сейчас и позже, — с набитым ртом ворчал Косум, погруженный весь в это дело.
— Хватит жрать, — не выдержал мулла. — Пошли.
Обтерев жирные руки о голенища сапог, поблагодарив Хазу за гостеприимство, Баки-Хаджи вышел во двор. Следом, недовольный, чавкая, ухватив на ходу еще один кусок пирога, двинулся Косум.
Отойдя подальше от дома, остановились. Мулла тяжело облокотился на трость.
— Ну что там, рассказывай, — спросил он с явным нетерпением.
— Все нормально. Все тихо.
— «Все тихо», — передразнил его старший брат, — а кто стрелял?
— А это я, — бодро ответил Косум, — он хотел было пырхнуться, ведь вооружен был, — так я его опередил… Пришлось.
— Ладно. Где он?
— Там, у дороги.
— Ночью принесете его сюда и здесь похороните. Вот здесь, понял? — и Баки-Хаджи ткнул тростью в землю.
— Да ты что, Ваша, тащить сюда этого ублюдка… Делать больше нечего. Мы его там уже закопали, — стал возмущаться Косум.
— Не шуми… Он чеченец и мусульманин, и я обязан его отпеть.
— Какой он мусульманин, безбожник проклятый, — не унимался младший брат. — Как его сюда тащить? Мы сейчас и не найдем того места.
— Найдете, — отрезал Баки-Хаджи.
— А может ты его там отпоешь, — взмолился Косум.
— Мне надо семь дней по утрам читать Ясин [42], так что я, туда в лес буду бегать?! А если увидят?
— Понятно… Прямо здесь закопать?
— Да. Вот под этим деревцем.
— А если Хаза… — начал было Косум.
— Хаза будет молчать, лишь бы вы не болтали.
В ту же ночь у Баки-Хаджи вновь собрались все мужчины Арачаевской семьи. Об убитом председателе ревкома никто не промолвил ни слова, все говорили о неслыханном поступке Харона. Только три человека были участниками и свидетелями утреннего инцидента. При этом Хаза в ауле в тот день не появлялась. Баки-Хаджи и Харон тоже словом не обмолвились, зная последствия. Тем не менее к вечеру все село только об этом и говорило, сгущая краски и раздувая небылицами события. Молодые горячие головы Арачаевых хотели, не откладывая на завтра, разобраться с охамевшим односельчанином. Однако мулла с трудом уговорил их не предпринимать никаких поступков, а тихо переждать.
— Не то время, — со злостью в голосе говорил он. — Не та власть… Вы ничего не знаете… Делайте — то, что я вам говорю… Косум — ты выполнил мое поручение?.. С завтрашнего дня все готовьтесь к посеву. Весна на дворе. Когда был жив Алдум, я об этом никогда не думал, а теперь другое дело… На равнине — голод. Будем враждовать по каждому слову — ничего не выиграем. Главное — терпение и труд… Всё, завтра все на огороды… Косум — тебя это тоже касается.