— Что-то я не припомню, чтобы ты на охоту ходил? — спросил, глядя снизу вверх на дядю, Цанка.
— После того как стал называться муллой — пришлось бросить… А любил я это дело! Какая была страсть!
— А ты не жалеешь, что стал муллой?
— Не знаю. — Баки-Хаджи задумался. — В любом случае, Цанка, запомни: если в жизни чего-то получаешь, то соответственно столько же чего-то теряешь. Это закон природы. И невозможно узнать, что лучше — чего-то найти или чего-то потерять.
— Так ты не ответил на мой вопрос, — улыбаясь, сказал Цанка.
— Не знаю… Только вот тебе быть не советую, ты, как твой отец, — прямолинейный, а мулла — дело не всегда благородное и богобоязненное… Да-да, именно так. В жизни много грязи, и мулла часто вынужден эту грязь обеливать, — старик вновь посмотрел вверх. — Ты когда-нибудь был на вершине вон той скалы?
— Нет, — с безразличием ответил Цанка.
— Как не был? — удивился Баки-Хаджи. — Я в твоем возрасте всю округу на ощупь знал… Что за молодежь пошла? Ни до чего вам нет дела.
— Какая окрестность, — недовольно ворчал юноша, — ты ведь знаешь, что с детства с дадой[47] то на сенокосе, то в пахоте, то в пастухах. Откуда у меня время было походить да посмотреть. Спать, и то отец не давал.
— Да, трудолюбивый был мой брат, — перебил его дядя, — молодец был — не то что вы, лентяи… Ну ладно, сейчас с Божьей помощью поднимемся вон на ту скалу, и ты увидишь всю окрестность как на ладони, а дальше будет пещера нартов[48]. Ты был в ней когда-нибудь?
— Нет. Правда, слышал. Говорят, в нее входить опасно — там дракон живет.
— Болтовня все это, — с молодецкой удалью сказал Баки-Хаджи и тронулся дальше вверх.
Они с большими усилиями, цепляясь за мелкие кустики и каменистые утесы, взобрались на скалу. Здесь была небольшая, чуть покатая каменистая полянка, местами поросшая пожелтевшим за зиму мхом.
— Я всегда любил здесь стоять и любоваться красотой долины… Смотри, какая прелесть! — говорил неровным после подъема голосом Баки-Хаджи, прикрыв ладонью глаза от ослепительного солнца, взошедшего над горами. — Сегодня воздух чистый, прозрачный — все видно… А знаешь, Цанка, даже в пасмурную погоду приятно любоваться окружающим миром.
Юноша с восхищением, с затаенным дыханием смотрел вниз, по сторонам. За каменными выступами гор не видно было ни истока родника, ни милиции, только маленькие, как игрушки, чернели неуклюжие дома Дуц-Хоте.
Под яркими лучами восходящего весеннего солнца мир стал краше, живее. Темно-бурые на рассвете леса вдруг стали девственно-зелеными. Покатая равнина межречья Вашандарой покрылась пестрыми красками цветов: белыми; желтыми; фиолетовыми; на ней в хаотичном беспорядке паслись коровы, а вдалеке, как белый продолговатый жук, ползла отара овец.
— Вон видишь, вдалеке за вершинами, в долине, раскинулось Шали, а наших ближних сел из-за гор не видно, — говорил мулла, оглядываясь по сторонам. — Посмотри, Цанка, сколько красивых мест у нас, прямо рай, а живем все равно плохо — постоянно воюем, то с пришельцами, то сами с собой… Да, эту землю и наши предки отстояли и сохранили для нас, и мы должны беречь ее для вас и будущих поколений… Правда, времена настали страшные, эти безбожники не дадут нам жить здесь спокойно… Были бы земли скудные — никто нас не трогал бы.
Маленькие камешки, издавая глухой перезвон, полетели вниз. Оба путника машинально посмотрели вверх: на самой вершине, с удивлением оглядывая людей, в грациозной позе застыли три горные серны. Они еще не успели полинять, и их цвет был серо-бурым; длинные вертикальные рога с загнутыми концами казались большими и не вписывались в гармонию их стройного тела.
Цанка дернулся, хотел было снять с плеча ружье, однако его дядя с улыбкой на лице жестом остановил племянника. Этого небольшого движения было достаточно, чтобы серны в мгновение исчезли из поля зрения, оставляя от своих узких копыт хилый камнепад.
Еще долго смотрел Баки-Хаджи на свое село, родовое кладбище, на далекие и ближние горы. Вытирал кулаками слезящиеся глаза, пел вполголоса унылую илли[49].
— Наверное, в последний раз вижу все это, — сказал он тихим голосом, еще чуть постоял, опустив голову, и наконец скомандовал: — Пошли… Будь осторожен.
По узкой каменистой тропе они шли вверх. Растительность вокруг была скудной, редкой: лишь маленькие кустарники да местами высохший бурьян прошлогодней травы. Цанка боялся смотреть вниз — голова его кружилась. Боясь что-либо сказать вслух, в душе он проклинал все на свете.
Неожиданно Баки-Хаджи исчез из виду. Цанка некоторое время стоял как вкопанный и затем крикнул: