Потом старик долго расспрашивал племянника о своих пчелах, лошадях, собаках. Ложились спать поздно. На рассвете тронулись в обратный путь.
— Ну что, револьвер потеряли, ружье я подарил — будем возвращаться без оружия. Может, это и к лучшему. Во всяком случае, легче будет идти. Хотя оружие в наше время — необходимый товарищ… Ну да ладно, Бог наш главный хранитель. Ему виднее.
Возвращались той же дорогой, на том же месте у небольшого родника сели отдыхать на обед. И тогда Цанка не выдержал и спросил у Баки-Хаджи о давно наболевшем — о золотом баране Чахи. Старик долго смеялся, говорил, что это сказки, а потом, когда уже тронулись в путь, вдруг сказал:
— Ты помнишь старую Бикажу, что жила на мельнице?… Этой ведьме было за сто двадцать лет перед смертью. Она помнила моего прадеда… Так вот она, говорят, была последней, кто разговаривал перед смертью с умалишенным Чахи и он ей сказал, что барана найдут, когда вода иссякнет, и что тогда большое горе будет здесь. Так что не ищи, и не думай… Сколько людей погибло в поисках этого проклятого барана… Хотя, я думаю, что все это сказки. Просто легенда, — потом он вдруг замолчал и продолжил:
— Хотя если честно, то я тоже, по молодости, несколько лет искал его.
Говорят, что наш предок Арч тоже на этом был помешан… А тебе я не советую даже думать об этом… Сказки все это… Пошли.
Вечером, миновав противную для Цанка пещеру, спустились к мельнице. Кесирт дома не было. Хаза сказала, что ушла снова на базар в Махкеты.
Усталый Баки-Хаджи присел на прогнившее крыльцо, долго о чем-то разговаривал со стоящей рядом старухой. Хаза все время махала руками, что-то рассказывала, иногда вытирала слезы. Цанка на любимом месте Кесирт умывался в роднике, думал о своем.
В глубоких сумерках были дома. Баки-Хаджи тяжело разулся, разговаривая с братом, прилег и незаметно для себя заснул глубоким неспокойным сном, не совершив вечерних молитв, отключился до самого утра. На заре по нужде проснулся, долго совершал намаз, крутил четки. Затем вышел во двор, утренняя свежесть взбодрила, ноги от вчерашней дороги ныли, болели в коленках.
Старик внимательно осмотрел хозяйство. Долго возился возле ульев, рядом виляя хвостами, скуля, ласкались собаки. Снова зашел домой, прилег и вновь заснул.
Разбудила его жена. Она недовольно ворчала, шумела.
— Вставай, старый дурень, дела нет тебе до семьи. То пропадал неизвестно где, а теперь явился и спит круглыми сутками… Знаешь, что сегодня сваты должны прийти, поди искупайся, побрейся и деньги давай — ничего не куплено. Прямо позор.
Баки-Хаджи медленно встал, вышел во двор. Кругом шла возня. Все родственные женщины и соседки убирали, подметали, что-то мыли.
— Что, меня женить собираетесь? Так не надо суетиться, — весело говорил он, — молодая невестка сама все уберет.
Женщины тихо посмеивались, только Хадижат недовольно повела своими крупными плечами.
— Зайди сюда, дело есть, — сказала она тихо мужу.
— Да что ты ко мне пристала? Что ты надулась, дергаешься как курица-наседка, можно подумать, что ты замуж выходишь, — язвил он, — а может, найдется такой дурень, вроде меня. Я бы ему еще хорошо заплатил.
— Ой, старый чурбан. Совсем уж из ума выжил. Правда, ты и раньше не лучше был, — теперь уже громко голосила Хадижат. — Знала бы тебя раньше — никогда за тебя не вышла бы… Только жизнь всю искалечила.
— Да, если бы не я, добропорядочный и жалостливый мужчина, всю жизнь ты бы в девках сидела, и никто на тебя даже не посмотрел бы. Сейчас, правда, ты похорошела, откормил я тебя, дуру, на свое горе. Смотри, какая пышная стала на моих харчах, а я весь извелся, пытаясь прокормить тебя.
— Ах ты сумасшедший! Когда ты думал обо мне, всю жизнь холил свое белое тело, гулял направо-налево. Вот женился бы ты на одной из своих сучек — извела бы она тебя. Это я из тебя благородного мужчину сделала. Просто не знают люди, какой ты негодяй… Бабник несчастный. Сам с мизинец, а ходишь как богатырь… Ты вспомни, как я тебя пьяного из кустов с очередной твоей кхахьпы стягивала, а сколько еще было, а помнишь…
Хадижат еще бы немало чего вспомнила, однако в это время вышла из дома их старшая дочь. Она прикрикнула на обоих, завела мать в дом. Затем дочки позвали отца. Стали просить деньги на приданое, подарк, еду и так далее. Просили много, муж и отец одновременно, обещал значительно меньше, ссылаясь на бедность и безденежье. Снова разгорался скандал. Теперь уже предметом ссоры была якобы природная жадность муллы для своего семейства и щедрость с чужими женщинами. Три дочери и мать — с одной стороны и старик — с другой, как нередко бывало, развели скандал. Слышен был далеко по округе срывающийся на писк старческий голос Баки-Хаджи, рев Хадижат и вопли дочек. Обычно кто-нибудь из родственников мужчин в такие моменты забегал в дом и пытался успокоить скандалистов. Покойного Алдума женщины физически боялись, а остальных посылали подальше и требовали не вмешиваться в их личные семейные дела. Теперь Алдума не было в живых, а остальные мужчины все ушли на покос. Вот и некому было погасить конфликт. В конце концов старик под напором дочек сдался, раскошелился. После этого весь день ходил злой, надутый, пинал все ногами, опрокидывал. Получившие свое дочки и мать молчаливо убирали все за ним, выражали полное смирение и всяческую покорность. Баки-Хаджи откупился и вновь стал полновластным хозяином.