Знают они это или нет — а судя по всему, они об этом не догадываются, — дни совместного существования девушки и картины сочтены. Отнятая у автора, картина обретает нового владельца; именно он, этот аргентинец, в силу некой особой, не то природной, не то сверхъестественной, связи с «Ложным отверстием» имеет на него неоспоримое право. Нет, можно, конечно, это право опротестовать, можно попытаться разобраться в том, кому должен принадлежать этот холст с точки зрения юридической, — задача, впрочем, неблагодарная и практически не имеющая решения, ибо с момента создания эта картина сменила уже нескольких хозяев, каждый из которых владел ею на весьма спорных основаниях; тем не менее если опираться не на сухие бездушные нормы закона, а на подлинное, непредвзятое понимание таких категорий, как внутренняя связь и предначертанная судьбой принадлежность, то специфическое генитально-душевное родство аргентинца и этого творения Рильтсе становится очевидным, и у любого беспристрастного судьи не хватит духу вынести решение, которое мешало бы клиенту вьетнамки обладать шедевром. Теперь сюжет закручивается с пугающей быстротой: взяв в руки картину и повернув ее к себе тыльной стороной, аргентинец убеждается в правоте своих предположений — холст действительно принадлежит кисти Рильтсе. Глядя на этого человека, который всякий раз, рассчитываясь за проведенное с ней время, платит, по словам Фанни, банкнотами как минимум шести разных стран, безошибочно переводя их во франки при помощи явно встроенного в его мозг калькулятора, вьетнамская девушка вспоминает всю свою жизнь и, пожалуй, впервые начинает мечтать о том, чтобы начать ее заново. Она счастлива. Ей весело, она готова смеяться по любому поводу. Увидев, например, туфли аргентинца с развязанными шнурками и носки, влажные после купания в очередной луже, — она умиляется до слез; он такой эрудированный — предыдущий вечер был в основном посвящен вопросам этимологии; его подарки — скромные и бестолковые, купленные второпях и скорее всего у какого-нибудь скупщика краденого, — пробуждают в девушке нежность, на которую она раньше не считала себя способной. Но, увы, — он женат. Он мог бы, конечно, не упоминать об этом, а даже проговорившись — не утруждать себя и не обещать вьетнамке, что разберется с этим, чтобы быть с нею; так нет же — для начала он на полном серьезе заявляет, что разведется, а если не удастся сделать это быстро, то убьет жену; вьетнамка, разумеется, не верит, хотя его слова звучат искренне. Ее грустная улыбка приводит аргентинца в чувство; ну хорошо, говорит он и, к удивлению вьетнамки, предлагает вполне реальное решение, причем с той же горячностью. Он предлагает ей жить с ним, у него в квартире, в качестве служанки. Для этого ей придется поехать вместе с ним в Аргентину. Похоже, что он действительно все продумал: его не пугает, а, наоборот, заводит перспектива стать двоеженцем; он уже рисует себе соблазнительную картину — вьетнамская домработница в черном переднике в белый горошек и с белоснежной наколкой в волосах… Ох и поразвлекается же он с нею, уводя ее по ночам из дома в самые веселые, самые заводные ночные клубы и дискотеки на площади Италии или на улице Флорес… Девушка задумывается. Аргентина… При одном этом слове у нее все тело покрывается мурашками. Бежать из Пномпеня… Ради того, чтобы в конце концов очутиться в Аргентине? Для аргентинца же эти сомнения служат лишь дополнительным стимулом — он удваивает ставку и предлагает вьетнамке сменить декорации (его устроило бы, если бы она жила в его доме в качестве прислуги, но, как выясняется, он не может требовать этого от нее) и наскоро набрасывает ей один за другим варианты сценариев ее новой жизни, в которой у девушки будет работа, свое собственное жилье — отдельная квартира в каком-нибудь нормальном доме — и даже, вполне вероятно, собственная служанка в синем передничке в белый горошек и с наколкой в волосах… Он явно не понимает, что проблема заключается в том, что местом действия остается Аргентина, — об этом вьетнамка и говорит ему, собравшись с духом. Следующие несколько часов становятся для него едва ли не самыми трудными за многие годы. Отказ девушки сначала подстегивает его чувства и творческие способности, а затем заставляет раскаиваться в собственной слабости и требовать компенсации за унижение. Разумеется, скоро они оказываются в постели, и впервые аргентинец прибегает к столь, впрочем, привычному для девушки сексуальному насилию — как будто любовь, обостряясь, сама собой принимает именно такие формы. На следующий вечер, запершись вместе с вьетнамкой у нее в комнате, он в отчаянии заявляет ей, что она «не достанется никому» и что он, прежде чем расстаться с нею окончательно, твердо намерен «порвать ей задницу». Осуществить это намерение вьетнамка предлагала ему с первого дня знакомства — но ее предложения он с негодованием отвергал; теперь все меняется местами, и девушка отвечает ему отказом. Она говорит, что не позволит ему над собой надругаться. Возникает вопрос, имеет ли она право на отказ. Аргентинец, между прочим, исправно платит за потраченное на него время, несмотря на то, что их отношения вроде бы уже перешли в ту романтическую стадию, где деньги, как говорят, становятся лишними. Тем не менее соблюдение аргентинцем всех условий первоначального контракта дает ему право требовать — и, безусловно, получать — все, что он захочет. Они начинают спорить; спор вскоре перерастает в ссору. Девушка, удивляясь сама себе, заливается слезами и дрожит — не то от ужаса, не то от отвращения, как будто впервые получает от мужчины нескромное предложение. Аргентинец, преследуя самые неблагородные цели, ласково успокаивает ее и, когда вьетнамка перестает плакать, а точнее — когда ей удается справиться и загнать внутрь себя продолжающие душить ее рыдания, — объявляет ей, что готов пойти на уступки и получить спереди то, что ему не дали получить сзади. С этими словами он сует свой член ей в рот.