— Не хочу вам надоедать, но раз уж так сложилось… Есть у меня одна родственница… ну, почти родственница, ее зовут Клотильда, и она очень несчастна, но у меня нет с ней контакта, ее область вибраций мне недоступна. Не могли бы вы передать ей всего только одну мысль — о сочувствии, чтобы она примирилась с Изабо. Они выросли вместе…
— Клотильда? Ладно, попробую.
— Вот спасибо! Вы даже не представляете, как поможете им!
Значит, это правда? Значит, моя молитва в разоренной церкви — не пустая фантазия? Поразительно, какой властью обладаем мы, простые смертные, пленники материального мира, в отношении усопших, настолько разобщенных своими размолвками, что они могут говорить друг с другом только через нас! Я и в самом деле уверился, что мне ничего не стоит войти в область иррационального, — нужно только почувствовать себя полезным. Беззастенчиво отбросив свое неверие, я даже присвоил себе право радоваться существованию кого-то потустороннего, что позволяло мне осуществлять контроль над душами, исправляя их, для их же блага.
Ликование Изабо буквально пронизывало салон машины. Я уже не нуждался ни в бумаге, ни в сне, ни в медиумах, чтобы почувствовать ее. Теперь я сам устанавливал контакт с ней. Сам вибрировал в ее ритме, весело насвистывая «Балладу о повешенных» — поэму ее современника Франсуа Вийона.[52] Когда-то я купил со скидкой в магазинчике на заправке Shell музыкальную версию этой баллады, спетой Сержем Реджани,[53] и сейчас повторял ее, раз за разом, одновременно сочувственно размышляя о даме по имени Клотильда.
Сборщица дорожной пошлины, хорошенькая брюнетка с золотистыми глазами и дивным бюстом, взглянула на меня, как на инопланетянина, и я не на шутку задумался о предложении Изабо, которое она некогда передала мне эпистолярным путем: заняться с ней любовью через современную незнакомую посредницу. Моя потенциальная избранница ответила мне улыбкой на улыбку и сказала: «С вас три евро пятьдесят». Я спросил: «Вы когда кончаете работать?», однако нетерпеливые гудки сзади пресекли мои попытки сближения.
Я свернул на ближайшую развязку и поехал обратно, затем снова выбрался на шоссе, ведущее в Шатору, чтобы продолжить нашу беседу. Девушка «три-евро-пятьдесят», умирая со смеху, наконец объявила мне, что у нее двое детей и муж-сицилиец. В ответ я сообщил, что храню верность сразу двум возлюбленным, живущим в двух разных веках. Мы пожелали друг другу счастья в личной жизни, я привстал в машине, она ко мне нагнулась, и мы обменялись шаловливым поцелуйчиком под трагические рулады Реджани, оплакивающего своих повешенных.
Домой я вернулся в половине первого ночи. Жюльен играл на компьютере с японским другом, Коринна спала. По дороге я трижды звонил ей, но она сказала, что у нее был трудный день, а завтра, с утра пораньше, ей придется ехать в ассоциацию собак-поводырей для слепых, и попросила меня не будить ее.
Я принял душ и лег в постель, прижавшись к ней. Она простонала во сне. Я сказал, что мы вернулись, даже не задумавшись над этим «мы», и пожелал ей спокойной ночи.
Утром Коринна довольно бесцеремонно растолкала меня. Я долго не мог разлепить свинцово-тяжелые веки. Наконец я открыл глаза и улыбнулся ей. Она выглядела радостной, но ее первые слова привели меня в полное недоумение:
— Ну, и чем я теперь буду красить губы?
И она сунула мне под нос пустой тюбик из-под помады. Я приподнялся на локте и с ужасом обнаружил, что пододеяльник сплошь испещрен пунцовыми письменами. Коринна, подбоченившись, стояла надо мной и наблюдала, как я расшифровываю буквы, расплывшиеся на пуховой перине.
Я обещаю не тревожить более посланницу рассказами о наших объятиях. Славлю Господа за то, что Он принял под свое святое покровительство бедняжку Клотильду.
Ты прекраснейший из мужчин, ты великодушно помогаешь тем, кто претерпевает муки в адской геенне. Повешенные, блуждающие во мраке неверия, были счастливы удостоиться веселого милосердия твоей утренней серенады. А какое чудо ты сотворил для моего исповедника, — теперь он, наконец, вознесся к своему Свету, поручив меня тебе. Я твоя навеки.