— Ты можешь мне сказать, что на меня нашло? — спрашивает она между двумя поцелуями.
— Это астрал так действует.
— Дурачок! — шепчет она, ухитрившись выразить в этих трех слогах всю свою любовь и благодарность.
Я поднимаю голову, смотрю на уличный фонарь и объявляю ему:
— Изабо, познакомься, это Коринна. Благодаря тебе, я понял, как сильно влюблен в нее!
— Замолчи, ты с ума сошел! — прерывает меня Коринна, с радостным испугом зажимая мне рот. — Теперь она будет каждую ночь стучаться к нам в спальню!
— Ничего, воспользуемся берушами.
— Скажи, среди твоих знакомых случайно нет психиатра?
— Один есть, но я его оштрафовал.
— Я требую, чтобы ты взял у него справку о том, что нормален, мсье Тальбо.
— А иначе?..
— А иначе… сейчас увидишь!
Мы торопливо садимся в машину и едем домой. Войдя, я едва успеваю заметить, что мои вещи снова убраны в шкафы; она тащит меня наверх по лестнице, швыряет на нашу кровать и насилует, несмотря на мое полное согласие.
После бурных объятий мы лежим в блаженной расслабленности, и она шепчет, уткнувшись мне в шею:
— Жан-Люк… Я вообще-то не ревнива, но…
— Но что?
— Можно я скажу тебе одну вещь?
Внизу раздается голос Жюльена, он сообщает, что вернулся, и что спагетти уже готовы. Коринна кричит: «Сейчас придем!» и снова оборачивается ко мне. Я переспрашиваю, с наигранной беззаботностью:
— Так что это за вещь?
— Мы не занимались любовью уже три недели, а у тебя сейчас был оргазм всухую.
Я отвечаю не сразу: молчу несколько минут, потом глубоко вздыхаю, приподнимаюсь на локте и объявляю, самым что ни на есть смиренным тоном:
— Коринна!.. Я вот думаю… Может, это вторичный эффект чар Изабо?
Она тянется к своим сигаретам и отвечает мне тем же тоном:
— Что ж, это нормально. Когда спишь с призраком, твоя сперма дематериализуется.
Наклонившись, она чмокает меня в щеку и добавляет:
— Это самое чудное объяснение, какое только может придумать мужик. Я счастлива, что ты так стараешься для меня. Но одно из двух: либо ты пошлешь подальше эту телку, либо сам уберешься отсюда.
14
Он сидит за столиком перед чашкой травяного отвара, с рюмкой коньяка в руке. Откинувшись на спинку кресла и слепо глядя в пространство, он готовится отойти ко сну в десять утра. Этот ежедневный ритуал он проделывает в кафе «Малышка Фадетта», напротив радиостудии. Едва отойдя от микрофона, он укрывается в этой шумной забегаловке, где под трезвон трех флипперов [39]фанаты осаждают его просьбами: кто о дармовой консультации, кто об автографе, кто о рецепте. Хозяйка кафе, очень довольная этим наплывом клиентов, фильтрует его поклонников, раздавая им, точно в отделе соцобеспечения, талоны на прием к маэстро беррийского эфира.
Напряженная поза, пронзительный взгляд, скорбная складка губ, болезненно худое тело в свитере под шею, из чрезмерно колючей шерсти — атеистический вариант власяницы — вот портрет Сержа Лаказа; он выслушивает повествования о личных трагедиях за столиком кафе с мрачным жертвенным наслаждением мазохиста, который бередит каленым железом свои раны, стараясь при этом сохранять остроту восприятия.
При нашей первой встрече я спросил его, как случилось, что деятель его масштаба перешел от «Ночного Лаказа» на государственном канале к «Утренней передаче Сержа» на провинциальной радиостанции, и он ответил с горьким достоинством:
— У меня была пациентка, страдавшая анорексией, и ее отец объявил во всех средствах массовой информации, что она умерла в результате моего лечения.
— Это была ложь?
— Нет, это была правда — в том смысле, что мне удалось заставить ее есть. Но она подавилась рыбной костью.
— Почему же вы не протестовали?
— Он возглавляет солидный концерн СМИ, и ни у кого нет желания с ним спорить. За три недели я потерял все — свою передачу, своих пациентов и своих друзей.
Поскольку «Франс-Блё-Берри» — единственная радиостанция, которая осмелилась взять на работу этого изгоя, угодившего в черный список, он не щадит сил и старается вовсю. Только что он два часа кряду надрывал глотку, безжалостно расправляясь в прямом эфире с первобытными суевериями и идиотским упованием на чудо, расколдовывая и мгновенно приводя в чувство радиослушателей словесным электрошоком, прославившим его среди коллег, призывая власти, как и каждое утро, считать поощрение обскурантизма таким же правонарушением, как и оскорбления дискриминационного порядка, а сейчас этот опальный психиатр, кумир парижских полуночников, мирно беседует с крестьянином неопределенного возраста, который, не вынимая чинарик изо рта, повествует о том, что у его матери «кровавая испарина», а когда кровь стирают, на ткани остаются буквы.
Я занял к нему очередь, ясно сознавая всю смехотворность ситуации и, в то же время, успокаивая себя тем, что в сравнении с другими больными на голову моя проблема, быть может, покажется не такой уж дикой.
Никогда бы не подумал, что докачусь до этого. Еще два часа назад я встал с постели после чудесной ночи любви, и вот — нате, пожалуйста! — сижу, уповая на беспристрастное внимание и критический взгляд со стороны, на то, что мне удастся внятно выразить панику, охватившую меня нынче утром, когда я взглянул на себя в зеркало. Невозможно было поделиться этим с Коринной, ведь она сделала вид, будто поверила мне вчера вечером, дабы закрепить наше примирение, а я так нуждался в искренности и гармоничности отношений, вновь установившихся между нами, что отныне не в силах был сказать ей правду.
— Вы только гляньте, доктор, — продолжал старик, сунув под нос психиатру платок в красных пятнах. — Я вам и по радио это описывал, но разве со слуха что поймешь!..
— Ну-ну, — вздыхает Лаказ, взбалтывая свою вербену.
— Это, кажись, не по-нашенски написано, мы таких букв не знаем, — объявляет пациент, тыча пальцем в бесформенные пятнышки крови, отпечатавшиеся рядами по всей ткани. — Сынок мой, тот говорит, что она одержима дьяволом, но сам-то я думаю как вы, я в такие штуки не верю. Ну как, сможете прочесть?
— Это нужно изучить как следует, — роняет терапевт, которого явно одолевает сон.
— Может, в Париже сыщется такой знаток, что прочтет? Понимаете, мать уже два года лежит без языка, а вдруг она захочет распорядиться насчет наследства или усадьбы в Ба-Нуане? Мы даже не знаем, куда подевались документы от нотариуса, а узнать-то позарез надо.
— Ухаживайте получше за вашей родительницей, проявите к ней хоть каплю бескорыстной любви, — рекомендует, зевая, Лаказ, привыкший врачевать проявления собственнических интересов воспитанием личности. — И тогда она сама сообщит вам все, что нужно.
— Сразу видать, что вы ее не знаете, старую ведьму! — сетует крестьянин и добавляет, бережно складывая платок, — я вам его не оставлю: не дай бог, потеряете. Лучше сделаю с него ксерокопию для вас.
Психиатр благодарит и осушает рюмку с коньяком, что означает: «Следующий!».
— Эй, хозяйка, ну-ка, налей доктору Сержу, я угощаю! Доктор, вы мне не напишете пару слов для внучки, ее Леле зовут. Она вас вырезала из «Гала», когда еще девчонкой была, вот гляньте, вы тут с Лоаной из «Лофта» [40]и с сынком Джонни.
Кумир Шатору ставит автограф на журнальной вырезке с горестной гримасой фрейдиста, попавшего к деревенским дикарям, и крестьянин отбывает, вполне осчастливленный, — день прошел не зря.
— Надо же, совсем не гордец! — восхищается дама в очереди передо мной. — А ведь дело свое как знает, с моими НЛО в один миг разобрался!
Я киваю, одновременно прикидывая, с чего начать беседу и каким образом изложить свою проблему. Фискальная проверка доходов психиатра благополучно завершена, — стало быть, с точки зрения служебной этики, ничто не мешает мне обратиться к нему якобы от лица друга, впавшего в депрессию, но слишком робкого, чтобы явиться лично.