— Может, не стоит, Николай Николаевич?
— Да его зашили, не волнуйтесь. Живым остался. Словом, пей дальше, Вася!
— А шрам страшный остался? У одного моего знакомого после операции остался такой страшный шрам, что все время хочется трогать его.
— У меня тоже есть шрам.
Сует под нос Кате вытянутый палец.
— На пальце неинтересно, Николай Николаевич.
— Другого, к сожалению, нет.
— А у утопленников… ммм… все органы так страшно распухают?
— Не знаю. Но у меня есть учебник по судебной медицине. Могу дать вам посмотреть картинки.
— Учебник не интересно. Живьем интересней. Ну, теперь я точно ночь не буду спать. Да и не одну наверное. Николай Николаевич, а вы хорошо ночами спите?
— Как когда. Извините, Екатерина Петровна, но мне пора. Без меня ни машины не найдут, ни путевки толком не выпишут. А Вещевайлова еще в город нужно везти, на вскрытие.
— Ужас какой! А тем, кто повесился, тоже вскрытие делают?
— Да. И тем, кого током убило, тоже. Ну, я пошел. Скоро Анастасия Евгеньевна вернется. Вот, скажу вам, мужественная женщина: совсем близко подошла — ни один мускул не дрогнул.
— Настек любит острые ощущения — они в ней возбуждают творческую энергию. А в вас какую энергию они возбуждают?
— Деятельную. Вынужден откланяться, Екатерина Петровна.
Он уходит.
Катя ставит стул под абажур, хочет сесть, как вдруг оборачивается и видит, что за ширмой кто-то есть. Она издает вопль, одним прыжком оказывается возле ширмы, валит ее на пол и замирает в удивлении.
— Фу ты, черт, а я и не знал этого Фицджеральда. Душа у него почти славянская. — Альберт невозмутимо листает страницы книги. — Я бы даже сказал, шопеновская душа.
— Ты? Упырь несчастный. Ты что, вычислил нас?
— Здравствуй, Катерина Сексуально Озабоченная. Одна из свиты. Приближенная фрейлина. Или тебя послала в разведку моя супруга?
— Пора бы тебе знать, что я никогда ни по чьему заданию не действую, — обиженно говорит Катя.
— Что верно, то верно. Давно из первопрестольной?
Катя присаживается на край кровати.
— Уже пять дней. Нет, кажется, шесть. Здесь время то останавливается, то несется, как космическая ракета. А ты, я слышала, с марта в бегах.
— От кого слышала? От Лидии? Знаешь, а вы с ней внешне похожи — я даже вздрогнул, когда ты вошла. Но потом подумал: Настасья и Лидия — это все равно что взять и смешать шампанское с касторкой.
— А сам взял и женился на касторке. Уж лучше бы на мне.
— Но ты тогда ходила в седьмой класс, — серьезно говорит Альберт. — Да и я был уверен, что все вы, Куркины, одной зловредной породы. Черт, как это мне раньше Фицджеральд не попался? И назвал-то как — «Великий Гэтсби». Гениально. Он, конечно, погибнет из-за этой, которая в каждое слово вкладывает смысл, которого в нем не было и нет.
— Мы все рано или поздно погибнем. И в этом тоже нет смысла.
— Не знаешь, сын поступил в институт?
— Знаю. Поступил. Лида купила шубу из сурка. В сентябре она едет в Ялту.
— В сентябре?
— В сентябре. Тебя удивляет, что именно в сентябре?
— В сентябре крошатся звезды. Очень праздничное зрелище.
— Ненавижу, когда что-то меняется на небе: и так все вокруг нестабильно. Лида купила обои под шелк, японский телевизор и розовый унитаз. Ровно столько заплатили тебе за твое парижское издание. Слышишь меня? Розовый…
— В детстве я мечтал о розовом попугае, который будет сидеть в кольце и кричать поутру: «Вставайте, сэр, вас ждут великие дела».
— Про тебя в Москве ходят невероятные легенды.
— Это замечательно. Поэту нужна реклама. Особенно в наши дни.
— Ничего себе — реклама. Посмотри на себя в зеркало: американский безработный в период великой депрессии.
— Америка — грандиозная страна. Только я вряд ли выжил бы в ней.
— Ты тут сначала выживи. Моя сестричка, кстати, подумывает о том, как бы выписать тебя из квартиры.
Альберт явно расстроен столь неприятным известием.
— Перезимую. Настасья возьмет меня в сторожа. Или в шуты.
— Ну да, и в один прекрасный момент обнаружит своего шута в пыльном чулане с перерезанными венами или мышьяком в желудке.
Альберт неопределенно хмыкает. Потом вдруг ударяет кулаком по раскрытой книге.
— Ну и талантище! Небось, сам кончил, как тот Гэтсби. Все гении — пророки собственной судьбы. Вообще гениальность — это личная трагедия и в то же время грандиозное шоу.
Входит Анастасия. У нее утомленный и расстроенный вид. Она садится на стул под абажуром.