Катя разливает по бокалам остатки шампанского.
— Ничего не понимаю: я-то думала, ты его разлюбила. Я даже жалела его.
— Может, я вовсе и не любила его. Вообще никого, никогда. Кроме себя, разумеется. Сами же говорите, что я принцесса. А зачем принцессе кого-то любить? Чтобы вздрагивать от каждого телефонного звонка? Любоваться по утрам в зеркало на припухшие от бессонницы глаза и посиневшие от поцелуев губы? Лгать по поводу и без повода? Все время мысленно возвращаться в заброшенный дом в самом центре Вселенной?..
— Как красиво, Настек. И как грустно. — Катя шмыгает носом. — Почему все красивое всегда навевает грусть? — Она выглядывает в окно, откуда видна река, луга, зелено-голубые дали. — И там тоже грустно. — Включает приемник. Передают мазурку Шопена. — Тоже красиво и грустно… А для чего нужна грусть? К тому же красивая? И без того другой раз такое навалится, что хоть башкой о стенку. Мама говорит: «Сходи в церковь». А там тоже: красиво и грустно.
— Сходи на концерт Пугачевой, — предлагает Лариса.
— Была, — серьезно говорит Катя.
— Ну и как?
— Билеты местком распределял. Мы сидели рядом с женой моего шефа. Потом всю ночь уснуть не могла.
— Что — красивая жена?
— Жаба. Вся в бородавках и бриллиантах.
— Тебе не угодишь.
Анастасия сидит на лодке. Она совсем одна. По ее щекам текут слезы.
Во всем доме солнечно.
В мансарде задернуты плотные шторы. Анастасия спит на низкой тахте, свернувшись калачиком.
Лариса поднимается по лестнице. У нее в руках большой букет разноцветных гладиолусов и ведро с водой. Она ставит цветы в изголовье тахты. Какое-то время смотрит на спящую Анастасию. Потом так же бесшумно спускается вниз.
Из комнаты под лестницей выходит заспанная нечесаная Катя в юбке и широкой рубашке. Лариса налетает на нее и вскрикивает от неожиданности.
Убегает, громко хлопнув входной дверью, отчего со стены падает картинка с Элвисом Пресли. Катя поднимает ее, прикрепляет на прежнее место.
— Улыбаешься. Ты всегда мне улыбаешься. Неужели тебе никогда не было плохо? Или ты умеешь это скрывать? А вот я не умею. Настек! Настек!
Над Анастасией жужжит шмель, привлеченный запахом гладиолусов. Она поднимает голову от подушки и видит цветы.
— Настенька! Мне ужасно! — кричит снизу Катя. — Ау!
— Ау, Катя.
— Мне снилось… — Катя начинает подниматься по лестнице в мансарду. — Мне снилось, будто тебе собираются отрубить голову, а у тебя развеваются волосы и ты такая счастливая.
— Всему виной магнитные бури, ветры, черные дыры. Моя голова, кажется, пока цела. Катька, не входи — я голая!
Она легко встает с тахты, потягивается, Катина голова теперь уже на уровне пола мансарды. Она замирает, любуясь подругой.
— Ты красивая. Ты из другой жизни.
— Вот именно. Кто-то взял и все перепутал. То ли по неопытности, то ли озорства ради. — Она надевает на голое тело сарафан, расчесывает пятерней волосы. — Ты веришь снам, Катька?
— Верю. Вот увидишь: ты с ним будешь очень счастлива. Вы потрясающая пара. Голову во сне рубят или к покойнику, чур не нас, либо к новому браку. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.
Входит женщина с тарелкой свежих пышек и банкой меда. Это Малаша. Она выглядит старухой, но одета пестро, почти по-цыгански. Таких вот сметливых и вместе с тем бестолковых бабок играла когда-то Татьяна Пельтцер. Похоже, Малаша тоже чуть-чуть играет, только бы не быть самой собой. Наверное быть самой собой не очень-то приятно.
— Вот, девчата, деда на огород отправила, а сама к вам. Ольгу… А, да ну ее в самом деле. Всю ночь из-за этой Ольги не спала.
— Не наладилось у Оли с Сашей? — спрашивает Анастасия. Она слегка подыгрывает Малаше — даже говор у нее изменился.
— Какой там наладилось! Все одно и то же: сегодня сходятся, завтра расходятся. А тут к этому козлу жена приехала. Так он велел Ольге, чтоб ни ногой к нему на усадьбу, покуда та краля здесь. А моя дура в подушку воет, капли сердечные пьет.
— Этого вашего Сашеньку давно пора метлой под задницу, — заявляет Анастасия.
— Бедняжка. А я ее понимаю. — Катя сладко зевает и берет с тарелки пышку.
— Ну, был бы еще мужик как мужик. А то получку с дружками-приятелями пропьет, а наша дура после его кормит-поит на свои кровные. А то еще и бутылку другой раз поставит. Лучше бы детям чего купила.
— Никакая она не дура. Она добрая, — возражает Катя.
— Лучше бы к своим детям добрая была, чем к дядькам чужим.
— Она же молодая еще. Ей любовь нужна, ласка. Как вы не понимаете этого, Меланья Кузьминична. Не в монашки же ей с таких лет записаться?