Про войну: "Построили нас в шеренгу. Трактористы есть? Повели. А трактор поломатый. Я ему дал ума. Поехал. Стал работать. Таскал какую-то..."
Потом был немецкий плен: "Построили. Кто трактор знает? Привели. А он поломатый. Делал-делал. Поехал. Стал работать".
В плен попал он недалеко от дома. Здесь большие бои шли. Изловчился, ушел из плена. Немцев как раз прогнали. Явился домой, на хутор. Опять та же песня: "Трактор вовсе негожий. И запчастей нет. Я его делал-делал. Довел до ума. Стал работать".
Но это было недолго. Арестовали его, дали десять лет "за измену". В северных лагерях тоже трактор нашелся. "Ломатый-переломатый. Делал-делал его. Поехал. Стал работать".
Из лагерей "изменника" отпустили прежде срока. Четыре года отбыл, простили.
А дома, на хуторе, дали трактор. "Вовсе негожий. Одна кабина. С него все поснимали, дочиста. Я ему долго давал ума. От рук отстал. Но поехал. Стал работать".
И общее, про жизнь: "Работали... В поле и в поле. Уедем в бригаду, еще снег в балках. И до нового снега. Боронуем, сеем, культивируем, пашем. Уборка подходит. Солому стянули, снова пахать да сеять. А потом зябь - до белых мух. Да еще на целину пошлют. Там и зимой убирали, в тулупах. Всю зиму - на ремонте. И снова - весна. Как белка на точиле. Работали и работали. А ныне?.. Аж чудно... Сколько хлеба сбирали... Какие гурты, отары... Молодняк, дойные, матки, валухи. А ныне: ни колосу, ни мыку. Дикое поле... По тысяче гектар на человека обрабатывали. "Кировец" - это машина. Зацепишь три сеялки разом. Он прет. В газете про нас писали. Ордена давали. За хлеб. А ныне..."
Нынче на хуторе два стареньких колесных трактора. "Лягушата", презрительно хмыкает дед Федор. Но для него великий праздник, когда эти тракторы ломаются всерьез. Помучаются хозяева, идут к деду Федору. Он будет глаза таращить, усы топорщить, ругая новые времена:
- Бывало, съездил в мастерскую, проточил, фрезернул. А ныне?..
Трактор он сделает, потом будет всю неделю рассказывать:
- Поломатый... Прибегли. Помоги. А там - чистый утиль. Все на соплях. А чем делать? А где запчасти? Ты мне дай запчасть. Нету... И не откажешь, свои люди. Вот и кумекай. Насилочки, насилочки... Слава богу, кой чего... - Это он про запасы: всяких железяк у него полный двор. - Поехал. Будет работать.
Дед Федор доволен. Жмурит глаза.
Но такие праздники редки. У хуторских тракторят-колесников дел не много. Лишь сенокос: повалить траву, сгрести да свезти. И опять - на прикол. На хуторе тишина. Не то что бывало.
А этому былью целый век: "Три класса кончил и не схотел. Стал работать... В марте уедем в бригаду: боронуем, сеем, потом - просо, подсолнушек, кукуруза, культивация, а там - сенокос. Ни дня, ни ночи не знали. Лишь порты поменять отпросишься. Уборка заходит, озимые, зябь. В Казахстан запрут... А там - на ремонт. А в марте снова".
Может, поэтому всякий день по утрам ему слышится голос: "Кончай ночевать!" Дед Федор вскакивает и по старой привычке торопится, наскоро завтракает. Но обязательно бреется.
И вот уже он шагает по хутору, словно военный: высокий, прямой как палка, на голове - фуражка, все пуговки застегнуты.
Раз-два... И всякое утро кажется ему, что все прежнее - сон, а на Лысом бугре - техника лесом стоит. И кричат ему, машут: "Дед Федор, погляди!"
Раз-два... Тихо на хуторе. И лысый бугор - плешь, ветру не за что зацепиться. Глядеть тошно.
Раз-два... Все дальше и дальше. До самого края хутора. Там на чужом подворье, на пригорке, колесный тракторенок стоит. На приколе. Словно на привязи. Тоже нудится. Кажется, позови - прибежит. Но как позовешь чужое? Да и зачем?
Дед Федор круто поворачивает и шагает назад. Раз-два...
Приятель мой, добрый друг деда Федора, уже проснулся, вышел на баз, заметив старика, окликнул его:
- Здорово ли ночевал? Откель правишься? Либо от бабки Марфутки?
Дед Федор лишь разводит руками, не умея объяснить, куда и зачем он ходил. И потому в который уже раз слушает журбу:
- Ты бы, дед Федор, обзавелся бы лодкой. Сетей навязал, вентерей наплел. И потихонечку промышлял.
- Ты бы, дед Федор, занялся курями. Вон Николай занялся. Сотня кур. Полтысячи яиц в неделю. Это минимум. Приехали, забрали и денежку отстегнули.
- Ты бы, дед Федор...
Старик особо не перечит. Но слушает не слова, а высокий голос тракторного "пускача". Это Чоков каждое утро заводит трактор и едет в соседний хутор, в бригаду. Там - остатки колхоза. Машина, понижая голос, переходит на рабочий режим и не глохнет, огорчая деда Федора. Если бы заглохла, он сразу бы заспешил к Чокову. Но не глохнет...
- Ты бы нашел себе дело... А теперь еще Вова-премудрый за мерином тебя бегать нанял. Он тебе хоть бутылку за это выставил? А? - Товарищ мой, деда Федора старинный приятель, любит справедливость. - Ты - человек старый. А он тебя гоняет. А ты как дитё...
Вот и нынешним вечером, когда дед Федор вернется и обязательно к нам заглянет, товарищ мой будет, жалеючи, укорять его:
- Снова таскался, ноги бил. Цепляет тебя на кукан, как глупого...
Дед Федор оправдывается всякий раз одинаково:
- Он же сгальный. Дурак дураком. Он людей не жалеет. А мерина враз запорет. Как без мерина жить? Зимой за хлебом...
Ведь и вправду зимой да в распутицу, когда хлябь да склизь, мерин выручает. Ездят на нем за хлебом в станицу. Трюшком, потихоньку, но довезет.
- А картошку людям копать? - вспоминает дед Федор. - Другого поставь. Он тебе наварнакает.
Тоже правда. Старый мерин копалку тянет неторопливо и ровно, выворачивая лемехом картофельные гнезда.
- Нет, нам без мерина нельзя. Колхоза нет, а еще и мерина лишимся - вовсе гибель, - заканчивает свои оправдания дед Федор и об ином речь заводит, тоже не в первый раз: - И ты погляди... Ведь он по степи не блукает, он на родной свой хутор идет, на Венцы. А там об хуторе знаку нет, одни лишь сады. А он приходит и становится на том самом месте, где был Юдаичев баз. Тут - хата была, тут - летняя стряпка, амбары. Я помню, мы же в соседях жили. Ныне там лишь бурьян. А он помнит. И прямо на конюшне становится, где его мать принесла. - Дед Федор изумленно разводит руками. - Сколько лет-годов... А теперь, значит, чего-то в голове. Вроде он домой идет. Идет и становится... И, подумав, добавляет серьезно: - Я вот тоже в детский разум вхожу: одно позабыл, другое - не помню. А свой родный хутор весь дочиста вижу. Ныне дочикилял - уж стемнело. А я все вижу, что было: от Сухой Голубой до Провалов. Калинкины, Мушкетов Исай, Мушкетов Маркей, бабка Хима, Труша Кулюкин, Иван Гулый, дед Лисан, Юдаичевы и тут наша хата.
- Значит, тоже скоро туда... - смеется мой товарищ. - Как мерин, убредешь. Будем искать тебя. И арапником...
Поздний вечер. Густеют сумерки. Коров подоили и снова прогнали с база. Теперь они будут бродить по хутору, по его пустошам, заросшим травою, добирая. А потом, во тьме, снова вернутся и улягутся, каждая у своего база, сыто вздыхая.
Летним вечером долго не хочется в дом уходить. На воле - прохлада. Товарищ мой смотрит телевизор. Жена его спит, за день намаялась - ей рано вставать. Я сижу, перебирая дневное.
Дед Федор, старый мерин... Мать моя, вовсе годами ветхая, тоже в последнее время во сне чуть не всякий день видит далекую родину - Забайкалье. Проснется - радуется: дома была.
А деду Федору снится одно и то же, он завтра придет и расскажет: "Вроде дали мне комбайн поломатый. Я его делал-делал, довел до ума. Стал работать... Хлеб убирать. А пшеница добрая. Молотим и молотим. Весь ток засыпали. Такие бунты лежат высоченные. А мы все молотим и молотим..."