Вадим ЛУКАШЕВИЧ
ПРОШЛЫМ ЛЕТОМ
От моего города остались черные печи, куски стен с розовыми обоями и пепел. Это я видел сам.
Родители умерли. Прежних товарищей я мог бы встретить, пожалуй, только в поезде. Впрочем, даже сожженный город не был мне настоящей родиной: родители часто переезжали, они были беспокойные люди.
Хуже всего, что нельзя вернуться в свой взвод, к друзьям.
И все-таки было хорошо. Как в детстве, я просыпался с улыбкой.
— Вы знаете, голубчик, — сказал врач, — в таких случаях дикари берут себе новое имя: считается, что человек начинает вторую жизнь.
Вечерами, когда смеркалось, я думал о предстоящем счастье — войти в свободный, солнечный мир, где люди увидели еще не все.
Правда, я был теперь, довольно беспомощен. Особенно трудно открывать дверь, когда несешь что-нибудь.
К черту! Я не хотел ни о чем заботиться. Что бы ни произошло, я жив!
Про эти места мне рассказывал сосед по койке. Он говорил часами про речку, про лес, про сенокосные луга; счастливая улыбка быша на его лице. Потом он уехал в армию, а я пошел в канцелярию госпиталя.
— У вас там родные? — спросила сестра. Она не подняла голову — ей было некогда.
— Да! — сказал я.
В вагоне были открыты окна, в них заносило паровозный дымок; пахло костром. Незнакомые люди наперебой угощали чаем. Я пил, обжигаясь, из жестяных кружек, из толстых стаканов бутылочного стекла. Женщины, стесняясь, предлагали деревенские лепешки. Есть не хотелось, но я боялся обидеть отказом. Говорили о погоде, о волках, которые теперь вошли в силу, о'немцах. На станциях густо шумели леса.
Я сошел на полустанке. Впоочем, полустанка не было — в стороне торчали каменные стены без крыши и окон, в дверной проем виднелись груды закопченного кирпича.
Я спрыгнул прямо в траву; у примятой травы горьковатый и влажный запах: пахнет сразу и свежим огурцом, и арбузом, и мокрым сеном. В густой траве с трудом отыскал тропинку.
Время от времени я поправлял вещевой мешок: он сползал на бок и резал плечо.
Третий в доме
Издали казалось, что деревья теснятся возле пруда; высокие и старые, они шумели на ветру. Вблизи в кипящей листве показалась дранковая крыша — это была изба деда Лариона.
Старик принял неласково.
— Так, — сказал он, глядя через мое плечо. — Желаете пожить у нас?
В раздумье старик почесал под бородой; борода была пестрая и редкая, как осенний куст.
— Что ж, живите. Только сварить, постирать ли — как сам знаешь. Дочь померла при фашистах. Живу с внуком Василием.
Дед Ларион улыбнулся.
— Шустрый мальчонка, а только баловной, — сказал он с нежностью. — Другие уже и пашут и косят, а он в книгу глядит.
В избе, заслоненной деревьями, рано стало темнеть. Я вышел на крыльцо.
Солнце садилось. С писком пронеслась ласточка, брюшко у нее было белое, как у рыбы.
На ступеньке сидел мальчик в синей застиранной рубахе, на коленях его лежала раскрытая книга.
Заслышав шаги, мальчик придавил ладонью шевелящиеся страницы и поднял голову; я увидел загорелое серьезное лицо.
— Здравствуйте, — тихо сказал он.
— Добрый вечер. Ну и книга же у тебя!
— Сочинение Льва Толстого, называется «Война и мир», — медленно сказал мальчик, опуская глаза.
— Сколько же тебе лет?
— Двенадцать.
— И ты читаешь Толстого?
— Я не все подряд читаю, а только про войну.
Вдали загромыхало. Я сел возле мальчика.
— Здесь близко речка?
— А вы почему знаете?
— Вот, слышишь, опять телега проехала по мосту!
— Да то же гром! — засмеялся мальчик. — Здесь моста нету, и речка не в той стороне, она там, — он показал вправо, в кусты бузины.
— Большая река?
— Не так чтобы большая. Вода в ней холодная, зубы ноют, как окунешься.
— И рыба есть?
— Рыбы много. После дождя так и бьет.
— Ты ловишь рыбу, Вася?
— Не. Крючков нету в лавке.
Помолчали.
— Вы помните, дядя, Бородинское сражение? — негромко заговорил Вася.
— Не был. Очень уж давно, — засмеялся я.
— Может быть, читали… Вот он стоит — ну, Болконский этот, — и вдруг падает граната. Ему кричат: «Ложись!», а он не ложится. Здорово!
— Глупость и щегольство! — сказал я с досадой. — Погиб человек без пользы.
— Вы много были в сражениях, дядя?
Бывает так — нельзя говорить о своем несчастье, и люди, которые спрашивают, становятся неприятны. Но придет час — и начинаешь говорить. Не знаю, почему я рассказал Васе все. Как выбежал из балки в атаку; как прилетела и взорвалась мина, а я упал; после я узнал, что рана тяжелая, а тогда, упав, подумал, что вот радуется подлый фашист — подбил еще одного! И оттого разозлился, выругался и сказал: «Врете, проклятые, выживу!» И точно — выжил.
Я говорил, молчал, курил, смотрел на истоптанную землю у крыльца. Вася не шевелился. Я бросил окурок.
— Какие вы упрямые, дядя! — с восторгом сказал Вася и добавил, смущаясь: — Я люблю, когда упрямые…
Я поднял голову. Вася смотрел на меня, его глаза блестели. Мне стало весело.
— Вы очень обижаетесь за это? — вдруг спросил мальчик, тихо коснувшись моего пустого рукава.
— Эх, Вася, милый, — ответил я и обнял мальчика, — разве плохо человеку жить? Ты посмотри!
Я показал — по ржи и кустарнику уже стлалась тень, только высокие деревья были освещены. В их толпе выделялись розовый ствол березы и тёмно-красные ели, да из-за еловой чащи, с дороги, ложился резкий, как от близко поднесенного фонаря, свет, далеко отбрасывая тени придорожных тополей. Возле крыльца росли маленькие сосенки; ветви с большими зелеными пальцами были подняты вверх, будто они пробуют что-то на вес.
Тут из сеней вышел дед Ларион.
— Места у нас знаменитые! — радостно закричал он. — Богатейшие леса! И еще — не знаю, слышали вы, а может, нет, — растет у нас такой корешок, внутри красный, а кто его съест, станет обратно молодой.
— Женьшень, что ли? — удивился я. — Да нет, тот на Дальнем Востоке.
— Не шеньжень, а называется долган. Верно говорю. Знакомый лесник сказывал. Прошлую осень идет лесом и видит — человек копается. Подходит осторожно, а это хорошевский аптекарь Моисей Осипыч. «Что, спрашивает, роешь здесь, Моисей Осипович?», а тот отвечает: «Целебные, отвечает, корешки рою». Вот!
— Попросил бы у него корешочек, — сказал я, улыбаясь.
— Ты думаешь, не просил? Просил. Как же! — заволновался дед. — Ну, только аптекарь у нас скупой. Все мне выносит капли от ревматизма, а они горькие и воняют мышью. Тьфу!
Я не выдержал, рассмеялся, и дед обиделся:
— Смеешься? Прожил без году неделю, а насмехается над старым…
Ворча, он ушел в избу.
Я почувствовал, как на колено легла маленькая рука.
— Вы не сердитесь, дядя, — тихо сказал Вася, — дедушка добрый.
Взятка
Бабка Алена пришла утром. Она сидит на скамье у двери, опустив руки. Уже говорили о погоде, об урожае, о том, что у деда Лариона спину ломит и к делу и не к делу, а у бабки Алены ноги согреваются только летом в валенках. Но все это были присказки. Мы ждем.
— Не обойтиться мне без лесу, — говорит бабка Алена, — ну, никак! Надо бы три бревна поменять, залатать бы крышу, да хорошо бы еще сделать хоть две ступени — с крыльца лазаю задом, как маленькая.
— А вы напишите заявление в сельсовет, — говорит Вася.
— И то! — соглашается дед Ларион. — Он тебе и напишет. Шустрый мальчонка.
— Снесла заявление в сельсовет, — продолжает бабка Алена, — а только что ж… Председателю я ни жена, ни сестра, ни свояченица…
— Ну… — пытаюсь я спорить, но бабка Алена не слушает.
— Купила ему пол-литра, — говорит она.
Вася не смотрит на меня, опустил голову и теребит пояс; уши у «его красные, раскаленные. Бабка Алена сидит скорбящей божьей матерью с иконы,
— Ну и что же?
— Не взял, — скорбно говорит бабка; по ее желтому лицу медленно катится светлая старушечья слеза.
Мы с Васей переглядываемся и тихонько смеемся над бабкиным горем.
— А-яй-яй! — удивляется дед Ларион. — Не взял? Человек не пожелал водочки!.. Ай-яй-яй!..