— Может, там и дыни растут на дереве?
— Маруся!
Это Анюта. Боится, что обижусь.
— А как они висят, — спрашивает Татьяна, — грецкие орехи? Вот как у нас на рождественской елке, да?
Девушки смеются. Говорю, что это похоже на неспелое яблоко. Такой зеленый плод. Потом он чернеет и лопается, а в нем грецкий орех. А плод очень сочный, и сок пачкает, как вакса.
Я рассказываю и слышу, как за спиной шевелится орешник.
— Здравствуйте, дядя Дима! — раздается Васин голос. — А мы ежа нашли. Сердитый! Хотите посмотреть?
— А ну его, — отвечаю я, — пускай гуляет. Идем-ка, Вася, купаться.
— Девушки! — кричит Маруся. — Идемте купаться и мы!
Мы расходимся. Мужчины — я и Вася — в одну сторону, девушки — в другую. Они бегут к реке и смеются. Мы идем степенно.
Вот плавать тоже придется учиться.
Вода кажется теплой только вечером. Днем она всегда холодная; надо окунуться, чтоб стало тепло.
Я приседаю и под водой открываю глаза. Ох, сколько здесь мальков! Они не пугливы, тычутся носами прямо в ноги, даже щекотно. Они прозрачные. А ноги в воде кажутся бледными, зеленоватыми и длинными. Я выскакиваю из воды, хохочу, бью рукой; вода упруго поддается, сыплются брызги.
Вася плывет саженками на ту сторону.
— Дмитрий Петрович! Плывите сюда, здесь лучше! — кричит Маруся; ее хорошо слышно — значит, выплыла на середину реки.
— Маруся! — строго говорит Анюта.
Все-таки вода еще держит меня. Могу лежать на спине; надо сильнее закинуть голову и немножко двигать ногами. Тогда становится тихо. Меня несет течением, я вижу вершины ив, синее небо и облака.
…С лугов уходим, когда начинает смеркаться. В деревню пригнали стадо. Мычат коровы. Мычание начинается низко, как пароходный гудок, а кончается воплем. Глупое, навязчиво откровенное блеяние барана, — будто кается со слезами в голосе.
Вскоре мычание прекращается и раздается мерный звон подойников.
Я ожидал, что деревня быстро затихнет, сморенная усталостью.
Но девушки выходят на гулянье. В сумерках они идут, обнявшись, по деревне и негромко, без слов, напевают мотив. А затем неожиданно звонкими, напряженными голосами кричат:
И смолкают на высокой ноте. Опять невнятное глухариное бормотанье. Ребята, стоящие у ворот, шутят: «Вы бы, девчата, погромче, а то не слыхать!» Но девушки идут, как глухим лесом, и невнятно бормочут. Когда же песня накипит, высокими и напряженными голосами кричат ее на весь белый свет:
У самой избы деда Лариона мы еще слышим, как в деревне гуляют девушки.
Дед Ларион спит, сидя на колоде у крыльца; его освещают дотлевающие угли костра; лицо кажется темным, как на иконе, а борода светлой, нарядной. На сковороде шипит и стреляет картошка.
— От делать нечего пожарил картошек, — говорит он, просыпаясь. — Давайте ужинать, что ли. Уморился, поди, Василий? А? Ничего! Вырастешь, будешь правильный мужик, работник. А я тут задремал, значит. У костра тепло, клонит в сон. Только картошки меня пужали — ка-ак зашипят, зафыркают! А я думаю — опять тая самая кошка. Кричу впросонках: «Брысь! Брысь!» Смехота.
— Я не устал, дедушка, — говорит Вася, — только руки немножко ноют да ноги будто гудут, вот как телеграфные столбы.
— Ишь ты! — ласково смеется дед. — Как столбы, значит? А говоришь «не устал». Чудак!
Мы едим картошку прямо со сковороды.
— А дядя Дима тоже работал с нами! — говорит Вася.
Сначала старик не понимает.
— Чево? — спрашивает он, недоумевая.
— Дядя Дима, говорю, сгребал сено, — повторяет Вася, — весь день. С Нюткой, с Маруськой, с Танькой…
— Бона! — удивляется дед. — Я-то думаю — где он? Ну, прямо сгорел без дыму. Удочки в сенях, провианту не брал. Неужель, думаю, натощак пасет зайцев? А он вона где! Что значит трудящий человек — не стерпела душа шлендать!
Потом старик огорчается:
— Ай-яй-яй! Вона! Это что же выходит? А? Весь народ в поле, даже которые инвалиды, один человек сидит на печи — дед Ларион! Ай-яй-яй! Ты бы хоть сказался, когда шел…
— Я сам не знал, — говорю я.
— Глядишь, и я за тобой, — волнуется дед. — Может, тоже помог бы: сварил кашу, отбил косу, еще чего…
— Кашу на всех варили поварихи, дедушка, — говорит Вася.
— А я чем не повариха? — спорит дед. — Вон как пожарил картошки! Аль плохо?
— Сухая! — поддразниваю я.
— А то не моя вина, — возражает Ларион, — вы б еще пришли на рассвете!
Я ложусь спать. Приятно после работы лечь и потянуться, закинув руку за голову! И, уже засыпая, слышать, как за открытым окном однотонно стрекочут кузнечики и вдруг смолкают, чтобы начать еще громче; чувствовать влажное, холодное дыхание поля.
Трактор
На рассвете прошел небольшой дождь, и сразу воздух наполнился запахами. Свежо и влажно пахнет березкой, далеко разлился запах сосновой смолы, трава в низинках отдает сыроватой прелью, а на возвышенности — сеном. За одну ночь цветов стало больше. Желтые блестящие лютики рассыпались в тени около болотца. Не то птицы поют громче, не то их стало слышнее в этом горячем, налитом запахами воздухе. Кукуют сразу две кукушки. То одна повторяет, как внятное эхо, то кукованье сливается и становится гулким, то перебивают друг друга, и тогда не похоже на кукование: будто неумело передразнивают птиц.
Мы с Анютой сидим на ступенях крыльца и беседуем.
— Вот беда! Что теперь делать? — Анюта расстроена.
— Ничего не сделаете, — мрачно говорю я.
— Так надеялись, так надеялись! — говорит Анюта, и в голосе слышны слезы. — Думали, что вот авось поправим… После немцев, знаете, что осталось: в ночное нечего гонять, полтора коня. Надеялись на трактор, так надеялись!.. И надо же было ему, дураку, обожраться грибов!
— Поправится.
— Так когда еще поправится! Уже хлеба зреют. Начали строить мост, хотели трактором привезти бревна… Главное, что никто не понимает в моторе, один Гришка.
— Попросили бы помочь в МТС.
— И говорить не к чему! — возражает Анюта. — У них работников — как на руке пальцев: все тут. Наш трактор, оставленный румынами, что ли, МТС не захотела взять: «Куда, говорит, это барахло?» Думали — своими силами…
— Не вечно ж он будет лежать в постели. Встанет.
— Когда еще встанет!
Я молчу.
— Такой дурак беспардонный! — в отчаянии говорит Анюта.
— Очень нужен трактор? — мрачно спрашиваю я.
— Я же говорю — позарез!
— Ну, ладно. Только я ничего не обещаю, Анюта.
Анюта в недоумении глядит на меня.
— Попробую. Но здесь нужны хорошие руки. Будете помогать?
— Да я… я с радостью! — восклицает Анюта. — Вы разве умеете?
— Не знаю. Прежде умел.
Анюта сияет, она смотрит на меня с благоговением.
— Обождите минутку! — говорю я и ухожу в свою каморку.
Вещей у меня не много, но приходится раскидать все — так бывает, когда ищешь. Потом кричу:
— Зайдите в избу, Анюта!
Когда она входит, подаю свои новые брюки, синие.
— Наденьте.
— Вот еще! — вспыхивает Анюта. — Стану я надевать мужские брюки!
Я начинаю сердиться:
— А вы знаете, как приходится возиться с машиной? Вы думаете, будет время поправлять юбку?
— Все равно не надену! — упрямо отвечает Анюта. — Выдумали! Да меня засмеют…
— Тогда ничего не выйдет, — холодно говорю я и поворачиваюсь, чтобы уйти.
— Дмитрий Петрович! — тихо говорит Анюта. — Дайте…
Она хочет натянуть брюки поверх всего, что надето.
— Да снимите вы юбку!
— Хотя бы отворотились! — гневно кричит Анюта. — Уставился!
Я ухожу в каморку. Меня разбирает смех. За перегородкой возится Анюта. Через минуту слышу ее голос:
— Ну вот!
Анюта стоит пунцовая, даже уши порозовели. На ней мои новые синие брюки. Смотрит с вызовом и злостью…
— Подверните брюки, а то наступите… Вот так. Пошли!
Я выхожу первым.
Дни стоят грозовые, но гроза проходит стороной. Все притихло. Изредка прощебечет птица, ей ответит другая. Но все это робко, вполголоса, как будто пробуя. Деревья и травы оцепенели. Иногда чуть шевельнется ветка куста, и тогда потянет мокрым оттуда, с левой стороны горизонта, где громыхает и все закрыто синей пеленой ливня.