По шоссе проехал грузовик. Запахло пылью.
У сарая, где стоит трактор, встречается председатель колхоза. У него такое лицо, словно он вытянул губы, чтобы поцеловаться или свистнуть, потом губы обросли щетинистыми усиками и бородкой.
— Ты что это вырядилась? — председатель удивленно глядит на Анюту.
— Где у вас трактор? — прерываю я.
— Да вот, в сарайчике, — с готовностью отзывается председатель. — Ты разве знаешь мотор?
По старой привычке фронтовиков он всем говорит «ты».
— Как свои пять… Анюта поможет.
Председатель ведет нас в сарай.
— Большую помощь сделаешь колхозу.
Он говорит с уважением и робко, — вероятно, боится, что передумаю.
Старенький, слабосильный трактор, устройство простое. В конце концов, здесь почти все уже сделал этот, который обожрался грибами, Григорий, что ли… Остались пустяки.
— Темно, — говорю я. — Придется выкатить из сарая.
Председатель и Анюта с готовностью берутся за трактор.
— Тише, Анюта, — говорю я, — порвете новые брюки.
Анюта закусывает губу, но молчит. Инструменты находим без труда — они лежат на полочке.
— Я скажу, чтобы вам сюда принесли обед, — говорит председатель, уходя.
Теперь я осматриваю мотор тщательно и неторопливо; хорошо бы догадаться, не разбирая. Я даже начинаю насвистывать, как прежде.
— Ой, — говорит Анюта, наклоняясь, — до чего же интересно! Похоже, как когда чистишь рыбу.
— Какую рыбу?
— Все равно. Ну, кишочки там, пузырь… Только здесь все железное.
Я смеюсь. Анюта краснеет.
— Я же не знаю, — говорит она, — что к чему. Хоть бы объяснили немножко!
— Вот это называется карбюратор, — говорю я, — отсюда проходит воздух. Там, в этой коробке, в таких трубах с водой, воздух очищается; по этой трубке он идет к мотору. Понимаете?
Анюта молчит.
— Вот это — патрубок, — продолжаю я. — Эта кишочка — топливная трубка. Вот тут смесительная камера, где воздух смешивается с топливом. Вот отверстие для заливки бензина. Вот дроссельная заслонка. А вот там воздушная заслонка. А это рычажок от нее. Вот установочный винт дроссельной заслонки. Теперь понимаете?
— Дура дурой! — вздыхает Анюта.
— Может быть, образовался нагар между электродами свечи? — в раздумье спрашиваю я. — Или неплотно затянуты контактные зажимы?
— Разве я знаю! — вздыхает Анюта.
Несколько минут мы молчим,
— Ну, что ж делать, — говорю я, — давайте разбирать. Берите ключ, отвинчивайте.
Понемногу я начинаю злиться — противно быть беспомощным.
— Да ну вас! — ору я на Анюту. — Что вы, никогда не отвинчивали гайки, что ли? Не в ту сторону! Не в ту, говорят вам!
Вырываю у нее гаечный ключ. У меня получается тоже не очень хорошо. Ключ дважды срывается. Я злюсь.
— Распроклятый трактор! — ворчу я. — Не машина, а примус, ходики, велосипед какой-то!
За спиной сморкается и тихо всхлипывает обиженная Анюта.
— Дайте тряпку! Живее! — кричу ей. — Какой идиот налил масло в неисправный трактор?!
Анюта бежит и приносит тряпку.
Когда через минуту оборачиваюсь, я едва удерживаю смех: по Анютиному лицу размазаны грязные полосы, на ресницах слезы, а губы дрожат. Но глаза злые, упрямые.
— Держите здесь! Крепче держите! Да что вы, держать разучились, что ли?!
Так мы возимся часа четыре. Прежде я сделал бы в полчаса.
Среди дня заходит Ларион.
— Доброго здоровьичка! — весело говорит он. — Ишь ты, прямо ремонтные мастерские!
— Эй, дед! — яростно кричу ему. — Ближе чем на сорок шагов не подходи. Не ровен час попадет гаечным ключом. Нечаянно.
— Я что ж, — бормочет дед, — я и отойду, милый человек.
В отдалении дед Ларион говорит кому-то:
— Су-ро-вый! Когда при деле, сразу видно, что командир. Как гаркнет на меня — я и отлетел. Вона!
— Теперь будет рассказывать, что я командовал дивизией… Ох и дед!
Анюта прыскает. Я взглядываю на нее и тоже хохочу. Как можно так перемазаться?! А брюки все-таки порвала. Наверное, об гвоздь — лоскутом. И сквозь разорванное видно тело.
Когда она смеется, на щеках выступают два некрупных анисовых яблока, а глаза делаются озорные, лукавые, словно нашалила.
— Ну вот, — говорю я, — дифференциал в порядке. Сцепление проверено. Теперь как будто все… Давай заправлять. Где горючее?
Долго не удается завести трактор. Я кручу ручку, выбиваясь из сил; с меня льет пот.
— Дайте я! — просит Анюта… — Ну, дайте же!
— Уйдите!
Мотор начинает стрелять, но тут же глохнет. На шум собираются колхозники.
— Перемазались-то, сердешные, хоть воробьев пугай! — охают женщины. — А Нютка-то, Нютка, гляньте, в штанах!
Анюта словно не видит людей; она волнуется, даже побледнела.
Этой проклятой ручкой я уже набил мозоли.
— Дайте я! — умоляет Анюта.
— А ну-ка, позвольте я! — говорит председатель и берется за ручку.
Вскоре выхлопы сливаются в гул — мотор работает. Старенький трактор трясется.
Анюта сияет. Чумазая, пропахшая бензином, усталая, она стоит так гордо, словно сама выдумала трактор.
Слышу торопливый Татьянин шепот:
— Ой, Анька! Так это вы вместе починяли машину? Ох, какая же ты счастливая!
— Отдохните! — приглашает меня председатель.
Мы садимся на бревно. Председатель достает кисет.
— Давай я тебе сверну!
Закуриваем.
— Великое спасибо от колхоза! — говорит председатель. — Запишем тебе и Анюте по три трудодня. Не мало будет?
Помолчав, он осторожно спрашивает:
— А может, остался бы у нас? Поставим новую избу, Битюгов сделает мебель. Живи!
Краем глаза вижу Анюту. Она оцепенела, прижав руку к груди, слушает.
— Подумаю, ладно! — говорю я.
Теперь можно подойти к Анюте.
— Придется вам проводить меня — одежу-то оставили у Лариона.
Мы выходим из деревни, и я говорю:
— Вы меня простите, Анюта. Понимаете…
— Ох, ну что вы, Дмитрий Петрович! — восклицает Анюта. Она смотрит с восторгом и робостью. — Это я такая неумелая.
— Без привычки все трудно… Значит, не сердитесь?
— Да что вы!
Тучи уходят с поля. Их осталось не много, и они идут прерывистой полосой. Лохмотья и клочья свисают с них, но они отступают, грозные, раскаленные, глухо ворча и еще сея редкий дождь. А внизу вечернее солнце стелющимся по земле светом озарило поле и стену сосен у изгороди — влажные, яркие, веселые.
В избе деда Лариона Анюта переодевается. Увидев, какими стали мои новые брюки, она огорчается почти до слез.
— Ой, что я наделала! — тихо восклицает она. — Уж вы сердитесь, не сердитесь, а я их возьму домой, постираю.
— Еще чего! — строго говорю я. — Будете стирать мужские брюки — засмеют.
— Пускай! — упрямо говорит Анюта.
— Э, да у меня кончился табак! — говорю я. — Выходит, опять надо идти в деревню. Провожу вас до лавки.
Выходим вместе. Анюта все-таки несет мои брюки, свернутые в узелок.
— Вы долго собираетесь ловить рыбу? — спрашивает Анюта.
— Не знаю. Пока не надоест. Может, месяц, а то и больше.
— А дома-то вас, наверное, ждут не дождутся, — вздыхает Анюта.
— Меня не ждут.
— Может ли быть?
— Меня некому ждать, Анюта.
— Ох! — тихо говорит Анюта. — Простите на глупом слове!
Некоторое время мы идем молча.
— Все равно, — печально говорит она, — погостите и уедете. Вам скучно в деревне.
— В колхозе нужны работники, а не такие, как я.
— Ох, как вам не стыдно?! — сердится Анюта, она даже краснеет от гнева.
— Разве на пчельник попроситься вместо деда Лариона?
— А в избе-читальне не можете? А в хате-лаборатории? А в клубе? А в сельсовете?.. Ну вас совсем!
Возле дороги лежит поверженная бурей молодая сосна. Голое, в зеленых синяках, тело сосны кое-где прикрыто сухими, блестящими лоскутками коры. Как рыжие, отброшенные назад волосы, пожелтевшая на сломанных ветвях хвоя.