— Ваш жених не вернулся? — спрашиваю я.
— Какой жених? — Анюта смотрит широко раскрытыми глазами; глаза у нее серые, в золотистых ресницах. — У меня нет жениха.
— Вот и неправда! Мне дед Ларион говорил, — выдумываю я.
— Ну, если дед Ларион! — смеется Анюта. — Вы лучше расскажите, как взяли Паулюса!
— Паулюса я не брал, а деду спасибо.
— Вон как!
— Когда б не он, вы бы меня не заметили.
— Ох, — говорит Анюта, — какой же ты недогадливый! Да я тебя приметила, еще когда ты в первый раз пришел, в шинельке.
— Анюта!
— Ой! — спохватывается Анюта. — Собрание нынче у нас…
Она торопливо убегает. На пригорке она оборачивается и кричит:
— Приходите завтра на мельницу! Придете? До поздней ночи я хожу по лесу.
Ночью в лесу теплее — под листьями, под хвойными ветками сбереглось тепло. Пруд, словно его налили кипятком, курится густым белым паром. В неподвижных высоких хлебах пахнет отсыревшей ржаной мукой. На горизонте зеленоватая полоска не то вечерней, не то утренней зари. Оттуда тянет холодом.
Потом разгорается тусклое зарево. Я тревожусь и не могу понять: где это горит? В Установке? В Алексеевке? А может быть, в лесничестве? Зарево становится все сильнее, а затем неожиданно слабеет и за тонкими осинками всплывает багровая луна.
Мы даем прозвища
Все эти дни грозы проходили стороной. В понедельник орудийные раскаты грома были слышны из Петровского, видели даже вспышки молний, — к вечеру через деревню прошел остаток тучи. Он двигался полосой, оборванный и темный, глухо ворча и роняя редкие капли. Ночь прошла тревожно, озаряемая тихими вспышками.
Позавчера в обед гроза была в Каблукове. Левый край тучи прошел над деревней, и скупые капли снова упали в пыль. С горки, из деревни, вечером было видно, как грозы ходили вокруг: темные полосы дождей проливались над Установкой, над Алексеевкой и лесничеством.
А вчера после обеда колхозники были испуганы громовыми выстрелами в упор. И, прежде чем успели убрать белье и добежать с огородов, хлынул дождь. Он был отвесный, стремительный и тек струйками, как из лейки. Потом стал падать град. Первые градины были с голубиное яйцо; казалось, что в ярости швыряют камнями. С деревьев сыпались листья и ветки.
После дождя девочка ходила с банкой и собирала град, крупный как вишня.
— Зачем тебе? — спросил я.
— Если у кого заболит зуб, то надо положить — заморозит! — ответила девочка.
Дождь возвращался три раза, но града больше не было.
В деревне выбило окна на всей левой стороне. В грязи лежали срезанные градом ветки. Земля под деревьями была усыпана веточками, сухими сучками, листьями и шишками.
Анюта говорит, что хлеба пострадали мало — град прошел узкой полосой.
Мы с Васей подходим к вязу и останавливаемся.
— Как будто не то место! — с сомнением говорю я.
— Это самое! — возражает Вася.
— Там вода была чистая. А здесь, видишь, в реке трава. И вяз не густой.
— Повредило градом, — говорит Вася, — а трава выросла. Сколько же не были…
Река густо проросла у берега рыжими концами трав; в них застряли старые листья, а вода остановилась и заржавела. Прежде тропинка на том берегу обозначалась только примятой травой, теперь ее видно издалека, как узкий соломенный половичок.
Мы садимся под вязом. Пахнет вянущим листом и 'Грибами. Трава прохладная, в ней блестят росинки. Сегодня рыба плещет сильнее и чаще.
Вася мрачен. Я чувствую себя виноватым — последнее время я позабыл мальчика.
Он смотрит на поплавок, шмыгает носом и время от времени резко дергает удочку; поплавок тянется к берегу, оставляя две маленькие волны.
— Вася! — окликаю я.
— Чего? — Он даже не оборачивается.
— Погляди, какая галка ходит на берегу! Словно надела узкое платье и боится порвать — при каждом шаге повертывается то вправо, то влево. До чего смешно!
Вася молчит.
— Знаешь что, Вася? Давай придумаем прозвища.
— Зачем это?
— Чтоб веселее! В нашем взводе давали такие прозвища, только держись! Один прежде работал кузнецом, а из себя он маленький, тощий. Так его прозвали «кузнечиком».
Кажется, Вася улыбнулся.
— Мне прозвище уже готово: «самоходное чучело».
— Уж вы скажете!
— Как зовут ту собаку в деревне, рыжую?
— Это у Озорновых? Хват.
— Так вот… когда Хват первый раз увидал меня, он взвизгнул, повалился наземь и стал кататься в пыли. Я думал — он помрет со смеху!
— Уж вы скажете! Наверное, его укусила блоха, вот и валялся.
— Меня пугаются вороны, воробьи и даже куры, а маленькие дети вопят и бегут домой. Мальчики старше десяти лет, конечно, не пугаются, но возле меня делаются сердитыми, молчат и притворяются, что не видят ничего, кроме поплавка.
— Уж вы скажете! — смеется Вася.
— Вот и выходит, что я «самоходное чучело»…Теперь давай крестить дедушку Лариона.
— Он разговаривать любит, — несмело говорит Вася.
— Разговаривать — это что! Он выдумывать любит. Давай прозовем «набрехальский король Вралион».
Вася вздыхает.
— Только не надо, чтобы «король», — говорит он, — дедушка обидится. Как-нибудь по-другому… «Председатель», что ли…
— Принято! Теперь твоя очередь.
— Меня прозвали ребята, только глупо.
— Как прозвали?
— «Писателем». Мы с Ванькой писали тогда… вот они и прозвали.
— А мы придумаем другое.
Я гляжу на него. Мальчик ждет; он уже приоткрыл рот, чтобы засмеяться.
— Ага! Назначаю тебя главным хозяином всех рыб в реке Сестре и ее притоках. Ты будешь прозываться «Василий Главрыба». Хорошо?
Мальчик смеется.
— До чего люблю с вами рыбачить, дядя Дима! — доверчиво говорит он. — Давайте, чтобы всегда так!
— Давай.
Невдалеке бьет рыба — мгновение мы видим над водой черную спину.
— Вот это да! — шепчет Вася.
Круги далеко расходятся по спокойной реке, слегка покачиваются поплавки.
— Теперь еще надо придумать прозвище, — говорю я.
— Кому это?
— Анюте.
— Вот еще!
— Нельзя, Вася. У всех есть, надо чтобы и у нее.
— Ладно! — говорит Вася. — Я уже придумал: «Нютка-утка».
— Не годится. Она совсем не похожа на утку.
— Зато складно. Можно и по-другому: «Нютка-дудка».
— Отставить! — решительно говорю я. — Волосы у нее красивые, как золотые. Ты заметил? И она умница. Давай прозовем ее «золотой куполок»!
— Ну да! — протестует мальчик. — Что она, церква, что ли?
— Ты прав. Не годится.
У берега ходит зеленый большеголовый малек. Его несет по течению боком, затем судорога пробегает по нему, и уже большелобая голова повернулась против течения, и малек передвинулся вверх по реке. И снова застыл, снова его несет вниз. Черная тень на песчаном дне повторяет его движения; ее видно лучше — сначала видишь тень, потом малька.
— Знаешь что? — медленно говорю я. — Анюта всегда обо всем хлопочет: о тракторе, о мельнице, о елках… Давай прозовем ее… прозовем «большие хлопоты»! А?
— Ладно! — покорно соглашается Вася.
Бывает же так! Только мы замолчали, как вдалеке послышалась песня. Пел грудной женский голос:
— Идет! — сурово говорит Вася.
— Тише! — шепчу я. — Молчи! Пускай ищет.
— Все равно увидит поплавки! — страшным шепотом отзывается Вася.
Не проходит минуты, как раздвигаются кусты и к нам спрыгивает Анюта. Сияние идет от нее. Она в розовой кофте, золотые волосы растрепались, лицо раскраснелось от зноя; она смеется.
— А я принесла полдник, — говорит Анюта. — Покушайте, пока обед плавает.
Я смотрю, как ловко она развязывает узелок, как вынимает рыженькую, румяную ватрушку.
— Сама пекла, — говорит она с гордостью. — Кушай на здоровье!
Вторую ватрушку Анюта протягивает Васе. Но Вася мотает головой и отодвигается.
— Не хочу!
— Да ты попробуй. Вкусная! С сахаром! — убеждает Анюта.
Вася отворачивается. Я вижу застиранную синюю рубаху и русый затылок.
— Ох, и вкусно! — поддразниваю я.
Вася бросает удочку, вскакивает. Анюта успевает схватить его за руку.