— Вы провожали ее на вокзал по ее просьбе или инициатива, если можно так выразиться, шла от вас? Вы были, вернее, являетесь приятельницами, правда?
— Ну, может быть, это слишком сильное определение. — Хозяйка дома слегка усмехнулась. — Мы знакомы, я люблю Марию, она очень милая, интеллигентная и веселая женщина, мы часто встречались в кафе, были вместе с нашими мужьями на нескольких приемах. Но между нами никогда не велось никаких доверительных бесед, это было знакомство не такого типа. Только здесь. Но я не удивляюсь этому. Она осталась одна с такой серьезной проблемой. Вся ее жизнь зависела от того, что она здесь решит. Поэтому было вполне естественно, что она искала какого-то близкого человека, которому могла бы довериться. А поскольку в нашем кругу мы с мужем не пользуемся репутацией сплетников, то, может быть, именно поэтому она заговорила с нами о своих делах. Впрочем, Закопане находится так далеко от мира. Все, что там, в Варшаве, представляется важным, здесь кажется неправдоподобным и далеким.
— Да, понимаю. Но мы говорили о проводах пани Рудзинской на вокзал.
— Я совсем забыла! Известие о смерти профессора так нас потрясло, а теперь еще этот визит. Мы никогда в жизни не имели никаких дел с милицией: ни я, ни муж.
— Подожди, дорогая, — Козловский снисходительно улыбнулся. — Мне кажется, пану капитану нужна конкретная информация, а мы тем временем засыпаем его нашими впечатлениями…
— Это ничего, это ничего, — Зентек поклонился хозяйке дома. — У нас есть время. Вас, разумеется, интересует эта беседа, раз вы первый раз имеете дело с милицией. У меня всегда создается впечатление, что люди немного боятся разговоров с нами и в то же время бывают немного заворожены ими так, как будто мы, люди со следственной службы, являемся кем-то вроде жителей другой планеты. Впрочем, в этом есть и доля истины. Преступление — это что-то из ряда вон выходящее в жизни человека, даже если он относительно часто читает о них в газетах. Но вижу, что я сам начинаю делать отступления. Итак, как было с этими проводами на поезд?
— Это было так… — Зентек заметил, кто в этой семье является основным рассказчиком. — Марыся заявила мне после обеда, что хочет вернуться. Я даже отговаривала ее, потому что она сказала мне, что решила оставить мужа. Мне кажется, что для такого решения никогда не может быть слишком поздно. Но она производила впечатление человека, который… Я не могу это определить. Она хотела поскорее вернуться, как будто боялась, что если останется здесь дольше, то может изменить свое решение и останется с Рудзинским. В ней происходила внутренняя борьба. Мы понимали это, и нам было ее жаль. До обеда она почти не дотронулась. Я пошла с ней на почту, так как ей нужно было дать две телеграммы.
— Она показывала их вам?
— Нет, но сказала мне, что хочет отправить их мужу и сестре. Ее старшая сестра ее воспитала, вы знаете…
— Знаю. А после отсылки телеграммы вы с ней не расставались?
— Нет. До самого отъезда. Марыся не просила меня об этом прямо, но я видела у нее несколько раз в глазах слезы и не могла в этой ситуации оставить ее одну.
— А что было потом?
— Марыся хотела возвращаться скорым, чтобы как можно быстрее оказаться дома. Но когда я начала ее отговаривать и описывать, какие последствия может иметь для нее этот неразумный поступок, какие бывают коварные и непостоянные мужчины и как нужно беречь хорошего мужа, когда он есть, она как будто чуть-чуть начала колебаться. Я подумала, что, может быть, рассудок в ней возьмет верх. Я все время посматривала на часы и, признаюсь вам, была счастлива, когда заметила, что Марыся уже не может успеть на скорый поезд. Это отдаляло ее от Варшавы, по крайней мере, до завтра. Я была уверена, что вечером мне удастся повлиять на ее решение. Может быть, это было не наше дело, меня и моего мужа, но я чувствовала, что в таких обстоятельствах Марыся будет только благодарна мне за то, что мы вмешивались в ее личную жизнь.
— Да, разумеется. Вы отнеслись к этому как к своему долгу перед обществом. А что было потом?
— Потом вдруг Марыся стала терять самообладание. Она стала истерично и беспорядочно бросать вещи в чемодан. Она не могла запаковать вещи, так была взволнована, поэтому сунула только самые необходимые вещи в маленький чемодан и выбежала. Я позвала мужа, мы догнали ее и хотели задержать. Но в конце концов она ведь сама себе хозяйка. Нам не оставалось ничего другого, как проводить ее на станцию. Пассажирский поезд еще не отошел. Мы стояли с ней на перроне. Я пыталась еще ей внушить, что в таком состоянии она вообще не должна ехать, но она молчала. И тогда мы поняли, что больше нельзя вмешиваться в ее дела. Она была отчаянно настроена. Впрочем, поезд уже дал сигнал к отправлению. Я поцеловала ее, она грустно мне улыбнулась… А потом уехала. Мы стояли на перроне, пока поезд не скрылся за горизонтом, а потом вернулись сюда. Это все.