В свою очередь, мужчина удивился: он мотнул головой, подвинул кресло в сторону, чтобы сидеть наискосок и ласково сказал:
— Конечно, Вы совсем не больны. Я понял это сразу.
— Правда?
— Ну разумеется. Ведь и Вы считаете себя вполне здоровым?
Северус воспрял духом: наконец-то ему встретился адекватный человек в застенках этой убогой больницы.
— И теперь я могу идти?
— О, конечно. Только если расскажете, зачем убили всех этих людей, — одним жестом доктор вынул пухлую папку и водрузил ему на колени, — помните?
— Не понимаю, о чем Вы, — Северус раздраженно отвернулся: со страниц на него продолжали смотреть замаскированные морфы.
— Значит, хотите и дальше разыгрывать больного? Хорошо. Я, с Вашего позволения, буду врачом. Итак, мистер Снейп, Вы у нас, — он открыл нечто вроде личного дела и зашуршал страницами, — служили в Палестине в первую волну? Наемник, значит. Нравится насилие? Запишем.
— Это была вынужденная мера.
— Неужели? За деньги у нас все нынче вынужденно.
— Мы пошли туда, чтобы не попасть в принудительный призыв, хотели наскрести на нормальную пенсию.
— Мы?
— Я и… мои друзья.
— Вы сделали заминку, Снейп. Не говорите мне, что они безвременно почили на Ваших глазах, это просто неинтересно.
— Так и было. Их погребло под обстрелами: не дождались подкрепления всего каких-то жалких десять минут.
— Надо же? Отчего тогда выжили именно Вы? С тех пор считаете себя особенным, Снейп?
Северус рассмеялся натужно и хрипло, как грифелем прочертить неровную скрипучую линию по доске. Новый доктор нравился ему больше прежних — он любил отгадывать.
— Особенными были они — Тит и Брэйт, но никак не я. Во мне никогда не проявлялось ничего выдающегося.
— О, ну конечно! Заурядная личность, — доктор подался вперед, вжав карандаш в бумагу, — только Вы на нее не похожи, Снейп. Клиническая картина не сходится.
В ответ он только пожал плечами:
— Думайте, как хотите.
— Значит, после этого Вы у нас сломались? Да-а, некрепкий же орешек поехал пенсию зарабатывать.
— Было тяжело. Несколько месяцев даже невыносимо. Я ходил, стрелял, курил — на автомате, словно кто-то продолжал по утрам нажимать кнопку «Вкл» на башке.
— И что же случилось потом? Особенное убийство? Верный товарищ? Что вернуло Вас «к жизни»?
Северус вздохнул и зажмурился: эту часть истории еще никому не приходилось рассказывать, и теперь слова застряли в горле, вырвавшись полузадушенным хрипом:
— Д-да.
— Да? Что именно?
— Гарри.
Этим было сказано все. Гарри — просто Гарри с его оптимизмом, улыбкой до ушей, песнями и криками. Для него впервые хотелось сделать все и чуточку больше: достать на поле гитару — запросто, сидеть бок о бок и слушать истории — да, да, пожалуйста. И поцелуй, их первый и последний, кажется, он до сих пор чувствует на своих губах чужие — с запахом и вкусом свободы. Северус сгорбился:
— О чем теперь говорить?
Доктор посмотрел на него впервые внимательно, приспустив очки на краешек носа. Он отложил в сторону планшетку и прямо спросил:
— Вы — гомосексуал, Снейп?
— Нет.
— Нет?
— Я не педик.
— Неужели? — он вернулся к записям. — А Гарри? Он — гомосексуал?
— Да.
— Вот как. А Вы, стало быть, у нас гомофоб. Необычно. И как же Вам удалось подружиться с Гарри?
Северус слабо улыбнулся, сцепив пальцы рук, чтобы унять дрожь:
— Его невозможно игнорировать. Понимаете, Гарри, он везде: поворачиваешь голову — и вот, эта макушка, глаза с блеском смешинок. Сидит на земле, бьет ложкой о кружку и поет какую-нибудь новую, странную песню…кажется, что-то про небо и солнце….
— Значит, Вы смогли забыть о своей ненависти к геям?
— Мои друзья были любовниками.
Какая-то внутренняя сила вдруг оживила доктора и он подался вперед:
— Неужели? Известно ли Вам, Снейп, что у гомофобов почти никогда — я бы даже сказал никогда — нет таких друзей?
— Я не знал о них.
— Не знали? Вероятно, они боялись Вам сказать. И как же это случилось?
Перед глазами снова встала картина прижимающегося в поцелуе Брэйта: грудь, пробитая насквозь, и горячие капли крови на недвижимом лице Тита. Северус закрыл глаза: он не плакал уже очень давно, а теперь под веки словно стекло насыпали.
— Они, — голос сорвался, — они… поцеловались. А потом… потом…
Он не мог продолжать. Горе немым свидетелем встало за спиной.
— Их убили?
Северус кивнул, свесив голову. Говорить было страшно.
— Да упокоятся их души, — доктор медленно перекрестился, напоследок прижав пальцы к губам, это было единственным проявлением сочувствия с его стороны. — Скажите мне, Северус, что случилось с вашим Гарри?
— Расстреляли.
— Палестинцы?
— Нет. Свои. Случайно…
— Вы не уверены в этом?
Руки до скрипа вцепились в подлокотники кресла. Он вспомнил искаженное в злобе лицо Ричи, словно кто-то или что-то успело изуродовать его душу, превратив смешного, доброго парня в чудовище. Тогда-то Северус и узнал, кто такие морфы.
— Это был не Ричи — я знаю, он бы никогда не убил Гарри.
— Тогда что случилось? Дрогнула рука? Гарри попробовал сбежать?
— Нет. Мы уже отслужили. Ждали вертолет, когда Марло — командир — перебросил на точку. Ричи был там, его рука нажала на курок и убила Гарри, но это был не он.
— Поясните.
— Вы служили?
— Нет, — доктор хмыкнул, прочертив новую линию на листках, — не доводилось.
— Тогда поверьте мне на слово: когда ты живешь так год и больше — а Ричи служил давно — перестаешь быть человеком.
— Поясните.
— Морфы. Вы знаете их?
— Кого?
— Морфы — иссушенные тела бывших людей: выглядят точно так же, ходят, общаются. Но я видел, что находится за оболочкой. Пустые глазницы, перебитые пленочками, чтобы свет не ослеплял их, горб на спине, наполненный прахом и горем — и жажда смерти. Шепчут о ней постоянно, скребут голыми деснами, и однажды, — голос снизился до зловещего шепота, — однажды убивают. Морф забрал у меня Гарри.
Кабинет погрузился в тишину. Маятник на часах совершил невозможный кульбит, вытянувшись сильнее прежнего. Северус уставился на него, чтобы не видеть напряжение, сковавшее лицо собеседника — он все равно ему не поверит.
— А… м-морфы… встречались Вам после?
— Да. Их много. В Англии тоже.
Доктор привстал с кресла, забирая пухлую папку на колени. Открыл, пролистал до середины и подсунул ему снова:
— Кого Вы здесь видите?
— Кожу, криво натянутую на лицо.
— То есть, морфа?
— Вы уже сказали. Да.
— А здесь? Здесь? — посыпались вопросы, и с каждой перевернутой страницей Северус все больше мрачнел.
— Зачем это? Вы мне не верите, считаете больным, — стук маятника, — но я не болен.
— Нет, Северус, — осторожно начал доктор, — я объясню: Вы правы, война меняет людей, возможно, делает их жестокосердными, будит по ночам и изводит кошмарами. Но это все, все до единого — люди, военные, не морфы. Скажите мне честно: Вы любили Гарри?
— Мы поцеловались.
— Это серьезный шаг для Вас.
Северус отвернулся: он не хотел смотреть на вытянувшиеся физиономии. Говорить о Гарри — тоже, любое упоминание его в этом кабинете пачкало крохи того светлого и единственного, что они успели пережить.
— Вы помните мальчика? Сэм Смит, только-только поступил на службу. Вы стреляли в него в понедельник.
Против воли ему впихнули фотографию молодого, живого морфа. Северус скривился: промазал и ранил в плечо.
— А вот он, но без кителя, сравните.
Новая картинка, цветная. Парень стоял на лужайке, склонившись над ротвейлером и, улыбаясь, смотрел в камеру. У него были светлые волосы и ямочки на щеках, он даже немного напоминал Гарри, может быть, отпечатком беззаботности в лице.
— Похож на вашего морфа?
— Нет.
— Но в форме — да? Северус, — он потянулся и осторожно пожал ему руку, — Вы потеряли всех на войне, и теперь уже не осознаете, что происходит. Многих мучают кошмары, но во снах, тогда как Ваши воплотились в жизнь. Эти люди — все, в кого Вы стреляли — служили, носили форму, убивали солдат. Они напомнили Вам о смерти Гарри, верно? Но его жизнь отнял другой, по ошибке или еще как-нибудь, но другой, слышите?