Сэму показалось, наступила ночь и Дьявол — вот, прямо здесь, сейчас решает его судьбу и, не смотря на наручники, по-прежнему способен отнять душу. Поежившись, он ответил еще на несколько вопросов и вернулся к отцу. Но черный взгляд никуда не исчез, пробежавшись холодком по позвоночнику.
— Вызывается Яков Доротти.
Большая рука напоследок погладила затылок в ободряющем жесте и Сэм слабо кивнул: скоро, скоро все закончится.
— Мистер Доротти, встречался ли Вам раньше мистер Снейп?
— Нет, сэр. Но я слышал о его действиях, поэтому забеспокоился о сыне.
— Как Вы оцениваете ночь с тридцатое на первое?
— Как большую удачу для нас всех: для моей семьи в лице живого сына, и для страны, ведь нам удалось остановить… мистера Снейпа.
Ответы на следующие вопросы Сэм не услышал — разболелось плечо. С трудом сдержав рвущийся стон, он трясущимися руками вынул бластер с таблетками и принял сразу три, чтобы скорее унять спазм. Черные глаза, наконец, закрылись, а после смотрели в стол. Дьявол глубоко уснул в мужчине, и Сэм снова почувствовал себя спасенным.
— Суд вызывает Роджера Барнса.
С места встал высокий человек в костюме и легких очках на носу. Спокойствие сквозило во всей его походке и невольно передалось слушателям. Встав за трибуну, он внимательно осмотрел Снейпа, пришел к какому-то выводу и кивнул сам себе.
— Мистер Барнс, расскажите суду о сфере Вашей деятельности.
— Я — психиатр, Ваша честь. Работаю с заключенными.
— Вы наблюдали мистера Снейпа?
— Да, сэр. Я провел беседу.
— Поделитесь результатами.
Барнс вздохнул и снял очки, только теперь Сэм заметил едва уловимое волнение в чертах его лица, которое вскоре исчезло, скрывшись за уверенностью.
— При постановке диагноза важно учитывать прошлое пациента, все, вплоть до малейших деталей: было ли насилие в детстве, какая семья, взгляды на жизнь. Но… здесь несколько иной случай.
— Что, хотите сказать, Снейп — очередная жертва домашнего насилия?! — прокричал кто-то в зале.
И, прежде чем его удалили, Барнс посмотрел в упор и медленно покачал головой:
— Нет. Иначе нам всем было бы гораздо проще судить его.
***
В зале стало настолько жарко, что судья объявил перерыв. Их отправили наружу, предложили выпить кофе и подкрепиться, но с самого утра ничего не лезло в горло. Сэм открыл двери: прохладный воздух ударил в лицо, хотелось подышать и ни о чем не думать, но мысли продолжали преследовать его. Вынув сигарету, он несколько раз безуспешно чиркнул зажигалкой.
— На, — Яков достал свою, — в этот раз читать нотации не буду.
— Спасибо.
Они встали рядом друг с другом и затянулись: в воздух взмыли две струйки сизого дыма.
— Ты как? Держишься?
— Вроде.
— Хорошо, помни, скоро все кончится. Мы поедем домой, там мама наверняка испекла тысячу и один пирог к твоему возвращению.
Сэм слабо улыбнулся: странно, что для их воссоединения ему потребовалось почти умереть. Но теперь Яков не казался надоедливым, к его плечу хотелось прильнуть и спрятаться — удивительное желание для двадцатилетнего пацана.
Неожиданно к ним вышел знакомый высокий мужчина, только теперь его поразила нервная дрожь. Чертыхаясь, Барнс вынул мятую пачку сигарет и сделал сразу три глубокие затяжки, стукнувшись плечом о белую колонну. На пиджаке тут же образовались некрасивые складки.
— Роджер! — приветственно махнул рукой Яков, и Сэм удивился:
— Вы знакомы?
Доктор Барнс странно усмехнулся:
— Разумеется. Яков, мистер Перкли, у вас все в порядке?
— Бывало и лучше. Как сам? Тяжелое слушанье, верно?
Он снова вздохнул и затянулся, пожевав кончик сигареты:
— Ты правда хочешь знать мое мнение?
Сэм почувствовал, как Яков напрягся, выпрямился и серьезно спросил:
— Его упекут в больницу?
— Есть за что, да. Только, понимаешь, там все завязано на эмпатии — нет детских травм, одна большая взрослая и такая же большая и взрослая любовь, с которой он не справился.
— Хочешь сказать, из-за любви этот псих почти убил моего сына?!
Доктор Барнс вдруг погрустнел и потушил сигарету о подошву, произнеся следующие слова таким голосом, что даже молчавшему Сэму стало стыдно:
— Ты говоришь как отец. Я понимаю. Но после этого продолжать бессмысленно.
Отвернулся, стремясь обойти колонну и встать с другой стороны. Яков тут же подошел ближе, обхватил пальцами предплечье и развернул к себе:
— Хорошо, прости меня. Никаких эмоций, одна правда. Скажи же нам, каков этот Снейп.
— Снейп? Какой он… представь Сэма постарше — и вот твой Снейп.
Они синхронно вздрогнули, поднявшийся ветер только усилил впечатление от услышанного. Яков медленно опустил руку, позволив ей безвольно повиснуть вдоль тела.
— Что ты такое говоришь? — слетел пораженный шепот.
— Правду, кажется, ее вы хотели услышать. И, если тебе интересно, Снейп не пойдет в больницу — не такой он человек.
— Откуда знаешь?
— Я — психиатр, Яков, хороший. А насчет твоего сына… Снейп ведь тоже из военных, знаешь об этом?
— Слышал немного.
— В Палестине был, в первую волну, а там самая чертовщина творилась. Горячие точки, смерти, все как полагается. Это не небо в алмазах, а жестокая мясорубка, вырваться из которой живым нужно еще постараться.
— И? Говори дальше.
— А он выжил. Один. И вернулся такой же — в шрамах, без никого.
— Но ведь Снейп не единственный служил! Никто же после этого не пошел стрелять на улицах, — Сэм не выдержал, его распирало негодование пополам со страхом.
А еще он начинал ненавидеть Роджера за то, что тот стоял на стороне преступника.
— Да, но им было к кому вернуться. У Северуса вообще с этим тяжело: друзья оказались любовниками и их расстреляли у него на глазах, умудрился привязаться к парню из отряда — и тут же потерял его. Шальная пуля сослуживца, — Барнс прикурил вторую. — Представь, Сэм, ты полюбил, сильно, по-настоящему, будучи ярым гомофобом, а потом увидел, как на землю падает бездыханное тело, заключающее в себе последний смысл твоего существования. Прямо перед тем, как вас должны были списать домой. И видишь только лицо товарища, лицо человека, который в упор расстрелял все твои надежды.
— Как… как это связано с убийствами?
— Да просто — защитный механизм. Северус убивал только военных, верно? Людей в форме. Вы не задумывались, почему?
— Считал, что находится на войне и видел в них палестинцев?
Барнс рассмеялся: хрипло, задыхаясь от табачного дыма, и покачал головой:
— Он не думал, он был на войне. Его Гарри убил не палестинец, а свой, и как Северус мог объяснить себе этот поступок? Только чужим сумасшествием. А одно безумие плюс другое всегда выливается в катастрофу. Он искренне считает, что стрелял не в людей, а в морфов — по-гречески форма, вид. То есть тех, кто сменил облик. Если совсем примитивно — во спятивших военных, во избежание следующей трагедии. Как санитар.
Наступила тишина: никто не знал, что сказать. Сэм снова почувствовал тупую боль в плече и растерянно потрогал его. Как странно, как все странно!
— А он… он знает правду?
— Я показал фотографии твоего сына — из дела, где он в кителе, и домашнюю. Северус явно обозначил разницу, но больным себя не признал. Если тебе интересно мое мнение: в глубине души он давно все понял, но упечь себя в лечебницу не даст.
— Почему? Ведь это спасет его от тюрьмы или….
— Именно, — вторая сигарета полетела в урну, — он не хочет быть спасенным.
***
Барнс рассказал суду сухую версию событий, приправленную смутно знакомым «посттравматическое расстройство», но Сэм слушал лишь краем уха: он продолжать думать о том, сколько у них со Снейпом общего. Неужели, когда-нибудь его ждет та же участь?.. А еще стало вдруг очень тяжело. Этот человек убил двадцать пять невиновных, вместе с ним — двадцать шесть, и как, зная всю историю, оправдать его? А винить? Сэм потер пульсирующие виски и скосил глаза на хранящего мрачное молчание Якова — по нему, похоже, сильнее всего ударили слова Барнса.