— Но я люблю тебя.
— Но ты не знаешь меня…
— Странно. А как это должно быть? Так, наверное: вот он встретил ее, они познакомились, условились встречаться… И он начал ее изучать — повадки, манеры, капризы и всякие там другие стороны характера… На это ушел год. За это время он подрос на три сантиметра, а она… похорошела. И однажды он сказал: «Теперь я знаю тебя, дорогая. У тебя положительных качеств больше, чем отрицательных… Я люблю тебя»!
Таня засмеялась.
— Выдумщик ты. Конечно, так не бывает. Но нельзя же подчиняться только чувству.
Он пожал плечами и промолчал. Ему стало грустно.
— Пойдем ужинать, я ужасно есть хочу… — сказала Таня.
Женьке есть не хотелось, но он пошел за Таней, потом резко повернул и зашагал прямо, через густо сросшийся молодой соснячок, через сухой кустарник, обдирая себе лицо и руки и не замечая этого, он шел напролом…
Куда? Зачем? Но вдруг, словно опомнившись, остановился, и мысли пришли к нему ясные и здравые: «Вот чудак — голова! Ведь ничего же не случилось… и ничто не изменилось». Он медленно побрел обратно, обходя кустарник, вышел на тропинку и зашагал к костру; сел за стол, напротив Тани, и она ему улыбнулась (нет, ничего не случилось!) и показала большой палец:
— Во уха! Ешь.
Экспериментальный ужин удался.
Женька взял ложку и, обжигаясь, начал хлебать уху.
3
Олег Васильевич сунул ноги в стоптанные кроссовки, прошлепал по земляному полу, отбросил брезентовый полог, и Женька увидел на пригорке вертолет с пришвартованными к земле лопастями несущих винтов, желтые бочки на кромке взлетной площадки. Чуть поближе, в лощине, грохотал ручей. Отсюда его не видно, а сверху, когда пролетаешь, он кажется тонкой и непрочной ниточкой — вот-вот оборвется. Однако ниточка не обрывалась, ручей не иссякал, бурлил день и ночь, вода в нем кипела и пенилась, как свежее пиво.
— Сегодня, как думаете, погода летная? — спросил Женька.
— Ну, и спишь ты!.. — сказал Олег Васильевич.
— А что?
— Крепко, говорю, спишь. Я тут приемник настраивал… А ты спишь и хоть бы хны!.. Не слышал?
— Нет.
— И прогноз сообщали: ветер с усилениями… кратковременный дождь… Возможна гроза… Ты никогда не видел грозу в горах? О, брат, это зрелище!..
Олег Васильевич перекинул через плечо полотенце и ушел к ручью.
Женька взял из-под раскладушки геофизика гантели, помахал немного руками, поприседал…
Зашел в палатку Крохмалев, мрачный, в мокрых сапогах, с налипшей на них травой, на Женьку даже не посмотрел. Женька свернул спальный мешок и связал тесемочками.
— Послушай-ка, — обратился к нему абориген, — ты уже, поди, решил, что я прикарманил твои денежки…
— Какие денежки? — не понял Женька.
— Думаешь, забыл Егорыч? Нет, за мной, не пропадет. Я еще тогда тебе хотел…
— Ничего не пойму, — дернул плечами Женька. — О чем вы говорите? О каких деньгах?
— Мы с тобой тогда ездили? Ездили. Работали? Работали. Вот и получай… — он пошарил в одном, в другом кармане, вытащил несколько мятых бумажек, разгладил их на ладони и сложил пачечкой. — На, бери, — сказал он, протягивая эту пачечку Женьке, — все твои… Заработанные. Бери, бери. Мне чужого не надо…
Женьку словно обожгло изнутри. Ему стало не то что жарко, а неуютно как-то от этого горячего внутреннего прилива, неприятно.
Он смотрел прямо в глаза аборигена, излучавшие сплошную доброту, смотрел долго и упорно и заметил, как холодно и беспокойно подрагивали в них рыжеватые темные зрачки…
— Сколько? — спросил Женька.
— Считай.
— А почему так много?
Абориген качнулся — качнулись его плечи, руки, голова, глаза и весь он качнулся, славно потеряв равновесие, — и неожиданно мягко и сдержанно засмеялся:
— Бери, бери. Не стесняйся. Знаешь поговорку: дают — бери, бьют — беги.
Женька подумал, что если бы он сейчас ударил его справа снизу вверх, наверное, он перестал бы раскачиваться. Но он не мог этого сделать. Не потому, что абориген был старше его чуть ли не втрое, а по какой-то другой причине, не очень-то ясной и самому.
Что-то сдерживало его, может быть, сознание превосходства. А в этом он не сомневался. И это почувствовал абориген, понял и както сник сразу.
— Это хорошо, что вы вспомнили, — сказал Женька. — Ну, как там поживает ваш друг и коллега Семен? Отец, слышишь, рубит, а я отвожу?..
— Поживает… Ничего… — усмехнулся аборитен, но усмешка на этот раз получилась у него невеселой, настороженной, будто он опасался в чем-то Женьку и в то же время глубоко его презирал.
— Спасибо, Федор Егорыч, — сказал Жеька. — Деньги себе оставьте.
И, чтобы не растрачивать больше попусту слова, вышел. Было свежо и сыро. Снаружи палатка влажно темнела. Изредка с нависших над палаткой веток лиственницы срывались тяжелые капли и гулко, свинцово стукались о брезент. Женька постоял немного, успокоился. Подумал: «Спасибо, Федор Егорыч… И тебе, Семен, тоже спасибо… Грызуны! Я вам покажу… Гады!..» Но он еще не знал, что он им покажет и как он это сделает…
Сизыми волнами плыл над лощиной туман, спустившийся с гор, а может, это был и не туман, а поднимавшийся от воды пар, невесомый и мягко обволакивающий деревья.
Снизу, от ручья, доносился радостный вопль геофизика:
— У-ух!.. А-а-ах!.. Черт! Чер-р-р-т!.. — рычал он восторженно. И всплески воды. И Танин смех. А затем ее ласковый и приглушённый голос:
— Простудишься, смотри…
— Ничего. Я закаленный. А-а-ах-х! Черт…
И снова всплески. Видно, геофизик разделся до трусов и забрел в воду. А Таня стоит на той гибкой плахе, перекинутой через ручей, и тихо смеется.
— Закоченеешь, смотри…
И легкий, почти невесомый пар струится, течет над ней, как воздушная река, и все вокруг свежо и чисто, будто прибрано перед большим праздником.
Глава пятая
1
Он посмотрел вниз и отшатнулся — черная пасть ущелья дохнула на него сыростью. Он взял камень и бросил в эту разверзнутую пасть. Камень улетел, но звука не было слышно. Он прислонился спиной к скале, а ноги все равно не слушались его, не двигались, и он постоял так неподвижно, спиной к скале, несколько минут, соображая, что ему делать. Потом он внимательно посмотрел на свои ноги, как будто и в самом деле все зависело от них. Ноги его были чуть выдвинуты вперед, и вся тяжесть была перенесена на пятки — так ему удобнее было стоять. И он еще немного постоял, помедлил, не решаясь оттолкнуться от скалы и перенести тяжесть на всю ступню. Можно было вернуться. Его никто не посылал сюда. А если бы послал? Глупости.
Никто его не пошлет. Он испугался, что передумает сейчас и вернется, и вслух, каким-то хриплым голосом, будто кто-то сдавливал ему горло, сказал:
— Перестань, пожалуйста… — получилось это просительно, и он изменил тон и твердо повторил: — Перестань! Успокойся. Ты же видишь, что здесь уже кто-то не раз проходил. Ты не первый. Постыдись. Эх, ты!.. — сказал он и засмеялся, чтобы дать понять тому, второму, поселившемуся у него внутри, что он вовсе и не собирается отступать, возвращаться. Тот, внутри, немного успокоился. Ну, вот и хорошо…
— Вот и хорошо, — сказал он.
Прямо над головой на скальный выступ опустилась огромная птица. Она скосила на него красноватый глаз и замерла, будто окаменев.
— Кш-шы! Проклятая… Ну!.. — крикнул он. Птица лениво приподняла одно крыло, но не улетела.
Тогда он крикнул погромче. Птица насторожилась, подвигала крыльями и, взлетев, как вертолет Скрынкина, по вертикали, примостилась на следующем выступе, немного повыше. Он оставил ее в покое. Подумал: «Это, наверное, беркут, хозяин скалы». Издали снизу скала напоминала взмахнувшую крыльями птицу… Поэтому и назвали ее — «Беркут». Подняться сюда нетрудно, а вот пройти к Зеленому озеру…
— Можно пройти! — перебил он того, второго, поселившегося у него внутри. — Надо только быть уверенным… Здесь всего метров пятнадцать, ну, может быть, от силы двадцать. Это же совсем пустяк… — И он опять засмеялся. — Мы же с тобой стометровку пробегаем меньше, чем за двенадцать секунд… Здесь, конечно, не побежишь, но идти-то ведь можно. Пошли!