8
В прежние годы Руслан Берендеев был не то чтобы равнодушен, но как-то спокоен к деньгам. Деньги и воля Берендеева существовали раздельно. Он, как и миллионы соотечественников, был в той или иной степени несвободен от миллиона различных вещей, включая такие по нынешним временам экзотические, как идеологические постановления Центрального Комитета КПСС или цензура, но зато был свободен от денег, вернее, от необходимости неустанно о них (как сейчас) думать. Денег было не то чтобы слишком много, но и не слишком мало, как если бы некая таинственная сила регулировала уровень доходов Руслана Берендеева, избавляя его от суеты -- заботы о хлебе насущном, но при этом не прибавляя свободы, не избавляя от мрачных мыслей об идеологических постановлениях ЦК и о цензуре.
Эти мысли ходили широчайшими (научно-историческими, философскими) дорогами, но не складывались в осознание живейшей взаимосвязи между тактической несуетностью (в смысле отсутствия заботы о хлебе насущном) и стратегическим отсутствием свободы (в смысле постановлений ЦК и цензуры) как расплаты за относительно сытую несуетность.
Во времена несвободной несуетности в жизни преуспевали одни люди. Во времена свободной суеты -- другие.
Впрочем, Берендеев замечал, что и выпавшие из гнезда преуспеяния "птенцы" не теряют времени даром -- проворно карабкаются по стволу обратно в гнездо. Получалось, что стремление к преуспеянию было первичным, в то время как общественно-политический строй -- вторичным.
Но для всех ли?
Берендеев подумал, что сам он, к примеру, относится к странной третьей категории людей: не стремящихся преуспевать ни при каком общественно-политическом строе. Когда-то он тешил себя надеждой, что Господь приберегает таких людей для демонстрации чего-то более важного, нежели элементарные законы социологии и психологии. Сейчас -- не тешил.
Расставшись с Колей, Берендеев задумчиво двинулся по Кутузовскому проспекту, чтобы у гостиницы "Украина" свернуть на набережную и по набережной -- сначала вдоль автомобильной стоянки на склоне, затем вдоль подобия аллеи, где гуляли с детьми и собаками, -- вернуться домой.
Сотни раз хаживал Берендеев этим маршрутом, и каждый раз подобная прогулка как бы служила наглядным доказательством и подтверждением его личной свободы в условиях всеобщей несвободы. Некоей беспечной, милой сердцу горечью преисполнялся обдумывающий сложные сюжеты писатель-фантаст Руслан Берендеев, в то время как прочий народец спешил по Кутузовскому проспекту, по набережной главным образом по нехитрым житейским делам. Вольное гулянье в произвольно выбранное время одновременно являлось причиной и следствием соответствия (божественного равновесия) личности Берендеева и определенного им для себя уклада жизни, иллюстрацией незыблемости этого уклада и, соответственно, занятого Берендеевым места в жизни. Неплохого, скажем так, местечка.
В последнее время, однако, проплывающие по ходу большие, как корабли, дома Кутузовского, тощие и пышные липы набережной, грязная, в затонувшем и плавающем мусоре вода Москвы-реки уже не навевали Берендееву мыслей о личной свободе, относительной материальной независимости, а также (мимоходом, но не без приятности) о том, что не так уж и плохо быть писателем-фантастом в стране идеологических постановлений ЦК и цензуры. Сейчас, атавистически прогуливающийся привычным маршрутом, Берендеев напоминал сам себе досрочного пенсионера, в одночасье освобожденного от всех дел, включая получение пенсии. Если раньше он смотрел на обтекающих его встречных со скорбным снисхождением, то сейчас -- почти с завистью. Они спешили делать деньги, в то время как он продолжал обдумывать сложные сюжеты никому не нужных фантастических произведений и никуда не спешил. Но если тогдашняя его неторопливость была признаком глубокой и верной укорененности в порядке вещей, то нынешняя -выпадением из порядка. Как если бы Берендеев расхаживал по улицам в мундире со знаками отличия исчезнувшей (позорно капитулировавшей?) армии, ожидая, что встречные будут выказывать ему соответствующее уважение. "Мое место в музее, -- вдруг подумал он, -- в музее... восковых фигур".
В начале лета темнело поздно. Вдоль набережной у гостиницы "Украина" нескончаемой змеей вытянулись трейлеры с болгарскими, сербскими, румынскими, македонскими, греческими номерами. Похоже, в балканских странах осталось всего два дела -- воевать и возить в Россию товары. Водители ужинали, расставив на газоне складные столики и стулья. Одни -- постно и скромно, другие жарили мясо со специями на походных, с невидимым в сиреневых сумерках пламенем спиртовках. Третьи сводили в стеклянном стуке граненые стаканы со сливовицей, а может, с ракией, угощали обслуживающих данный сегмент рынка сексуальных услуг проституток -- неказистых, приземистых, кривоногих. Во все века промышлявшие на дорогах проститутки были кривоногими. Должно быть, над ними мистически (как знак судьбы) простирался образ колеса. Хотя здесь, у трейлеров, попадались и с относительно прямыми ногами, в тельняшках и каких-то странных висячих колпаках, одновременно напоминающие портовых шлюх и маркитанток. Накрашенные их губы казались в сумерках носимыми ветром обрывками изоляционной ленты. Если, конечно, можно себе вообразить обрывки изоляционной ленты, не просто зависшие в вечернем воздухе, но и хрипло ругающиеся матом.
"Что они везут в Россию? -- думал, шагая вдоль длинного города трейлеров, писатель-фантаст Руслан Берендеев. -- Ради чего они преодолевают огромные расстояния, терпят неудобства, рискуют заболеть СПИДом?" покосился на неотличимую в сумерках от кряжистого, пожилого боцмана проститутку в бушлате. Она как раз маханула стакан водяры, мутно и недружественно уставилась сквозь невидимый огонь спиртовки на Берендеева. "Вряд ли только из-за денег", -подумал он. В неостановимом движении трейлеров ему увиделось бледное отражение силы, некогда подвигшей Колумба плыть в Америку, а Васко да Гаму к мысу Доброй Надежды. И еще он подумал, что, вполне вероятно, оперуполномоченный Николай Арзуманов недооценивает силу обрушившегося на Россию нового экономического уклада.
Он вдруг ощутил некое свое превосходство над водителями трейлеров, хотя, надо думать, совершенно не стремился к какому-то с ними соревнованию. Те твердо знали свой маршрут -- маршрута Берендеева не знал никто, в том числе и он сам. Те передвигались во времени и в пространстве караванами -- Берендееву предстояло вести свой трейлер в полнейшем одиночестве. Куда, кому, что именно он должен доставить?
Миновав вытянувшийся вдоль реки город трейлеров, писатель-фантаст Руслан Берендеев увидел вытянувшийся к горизонту рукав Москвы-реки. Под мост, в нечистый, нестираный водно-воздушный рукав, как в карман мошенника, косо опускалось солнце, напоминающее в сиреневых сумерках украденную золотую монету.
9
Следующим утром Берендеев проснулся с тоскливыми, не знающими естественного (логического) исхода мыслями о Дарье и одновременно с бодрым, как бы составленным во сне и утвержденным (кем?) расписанием дел на день.
Это было в высшей степени странно.
Впервые за последнее время писатель-фантаст Руслан Берендеев доподлинно знал, чем именно и в какой последовательности будет заниматься весь день.
Когда-то он был не чужд спорту, серьезно занимался легкой атлетикой. В ДЮСШ (детско-юношеской спортивной школе) из него хотели сделать пятиборца. Но все завершилось прыжками в длину и бегом на средние дистанции. Далее областной спартакиады школьников он не прыгнул и не побежал.
Берендеев до сих не мог забыть стадиона в Малаховке: сиреневые сумерки (школьники тренировались допоздна), свет прожекторов (почему-то как сквозь дым), свистящее дыхание бегунов на последнем круге, скрип бутсов по гравию, хриплый, злой, как этот скрип, смех юной прыгуньи в высоту, в которую Берендеев был безответно влюблен.
Берендеев постоянно искал взглядом эту высокую, гибкую, как удилище, прыгунью, приписанную, кажется, к спортивному обществу "Динамо", напряженно думал о ней, выкладываясь на последней стометровке, внушая тем самым ложные надежды тренеру. Почему-то ему казалось, что она наблюдает за его сумеречно-прожекторным бегом, как он наблюдает за ее прыжками спиной вперед и вверх, за пружинным колебанием в такт разбегу светлых, стянутых в пучок волос, за неуловимым полетом острого и тонкого, как зубочистка (но при этом безусловно молодого женского), тела над планкой. Когда пучок победительно встряхивался на последнем, предшествующем разбегу перетопе, она легко преодолевала установленную высоту. Когда понуро-служебно, почти и не встряхивался -- сбивала планку. Выходило, что решение брать или не брать высоту таинственным образом принималось в момент разбега, точнее, долгого перетопа-раскачивания перед разбегом.