...Третьим, чье отражение присутствовало на темной зеркальной фреске, где умирали слова, был сам Мехмед.
Собственная внешность нравилась Мехмеду. Халилыч и Мешок были значительно его моложе, а вот поди ж ты, оба лысые, с покатыми бабьими плечами (Халилыч еще и с пузом). Рядом с ними Мехмед со своей блистающей, как снег на горных вершинах, сединой, с длинным смуглым (без вылезших сосудов и нездоровой одутловатости) лицом, с благородной (выработалась, когда таскал на коромысле бутылки с пивом и водой в ведрах с сухим испаряющимся льдом) осанкой выглядел каким-то византийским императором.
Мехмед мало что помнил о своих родителях.
...Когда вооруженные люди выломали дверь их дома, отец уложил из двуствольного охотничьего ружья двоих. Третий - в военной форме - в упор застрелил его из пистолета и тут же огромным тесаком в несколько ударов срубил с плеч, как кочан капусты с кочерыжки, голову, пнул ее ногой. Мехмед вспомнил, что в сарае у них есть еще одно, так называемое "волчье", ружье, выпрыгнул из окна, побежал в сарай. Но сарай уже горел. Казалось, он как огненный воздушный шар отрывается от земли в горячих искрах и диких криках скотины. Мехмед заглянул в дом, но увидел только стол. Один держал за руки, другой стоя насиловал его двенадцатилетнюю сестру. По полу ползала, хватая их за ноги, мать - уже без юбки и шаровар. Ее били сапогами, кололи в зад и ноги штыками. Один из дожидавшихся у стола очереди увидел заглядывавшего в окно Мехмеда. Он бросился за ним, но сначала ему пришлось подтянуть и застегнуть брюки. Это спасло Мехмеда. Он преследовал его до самого леса. Когда понял, что не догонит, несколько раз выстрелил вслед. Одна пуля прошла у самого виска Мехмеда, тренькнув, как сухая рвущаяся жила, влажно влипла в темный ствол дерева. Мехмеда уже никто не преследовал, но он бежал, опережая в лунном свете собственную тень, обдирая в кровь лицо и руки о ветви и колючки.
Когда (это случилось нескоро) он посмотрелся в зеркало, то заметил на виске (том самом, мимо которого пролетела пуля) седую прядь, точнее, вытянутое - с острым носом - пятно, удивительно напоминающее своими контурами пулю.
..."Может быть, я потомок ханов?" - с трудом оторвал взгляд от темной зеркальной фрески Мехмед.
Никто не мог этого опровергнуть, как, впрочем, и подтвердить. Хотя, конечно, если бы Мехмед захотел, подтвердить смогли бы деньги. Но мысленно Мехмед давно ощущал себя ханом, а потому не видел смысла тратиться на подтверждение того, что ему и так было известно.
...Наивысший его служебный взлет в советские времена пришелся на конец семидесятых, когда целых два года Мехмед был заместителем директора спортивного комплекса (стадиона) "Динамо" в славном городе Батуми. Задачей директора было обеспечить как минимум три-четыре спортивно-зрелищных мероприятия в неделю, будь то футбольный матч, концерт эстрадной звезды или, на худой конец (и такое случалось), ралли... обезьян. Задачей Мехмеда - чтобы во время представления все желающие могли без хлопот угоститься лимонадом, пивом, а то и сухим вином, шампанским. По окончании мероприятия бригада мальчишек с мешками прочесывала опустевшие ряды, собирая пустые бутылки. Пустая пивная бутылка стоила в ту пору двенадцать копеек. Винная - пятнадцать. Директор и Мехмед, таким образом, за вычетом необходимых отчислений имели по нескольку тысяч в неделю. По тем временам это были немалые деньги.
Они-то и сгубили директора стадиона.
Он был мудрым, но стопроцентно восточным человеком. Скрывать достаток, по его мнению, означало гневить Аллаха или быть евнухом в собственном гареме. Его трехэтажный, в мавританском стиле дом, вставший на утесе над морем, увидел из машины отдыхавший в Аджарии тогдашний председатель республиканского КГБ.
- Чей это дворец? - поинтересовался он у сопровождающих.
- Директора нашего стадиона, - с неохотой признались те.
- Какая зарплата у директора вашего стадиона? - задал председатель второй вопрос.
- Сто шестьдесят, а может, сто восемьдесят рублей, - ответили те. - Ну, наверное, еще квартальные премии, тринадцатая зарплата, премии по итогам сезона...
- Неужели вас не удивляет, что человек - пусть даже он получает как первый секретарь райкома партии, четыреста пятьдесят рублей, - построил себе трехэтажный дом в заповедной зоне на утесе над морем? - обвел сидевших в машине ледяным взором председатель. Его фамилия переводилась с грузинского как "сын ястреба". Он действительно был похож на ястреба (сына ястреба, что в общем-то одно и то же) - досрочно седой (как и Мехмед), со светлыми, ничего, кроме презрения и ненависти, не выражающими глазами и крючковатым, как клюв, носом. У него был тяжелый, как свинец, взгляд. Но ненависть его была легка, как крылья, взмывала ввысь и, казалось, обнимала с высоты весь мир, оставляя на долю людей один лишь свинец.
Который можно было щедро расходовать при Сталине и не столь щедро, но тоже можно при Брежневе.
- По линии госбезопасности на этого человека ничего нет, - спас положение старший из сидевших в машине. - Но вы совершенно правы, товарищ генерал, мы как-то забыли, что еще существует ОБХСС. Дело в том, что первоначально речь шла о базе отдыха для спортсменов. Но спорткомитет снял объект с финансирования. Вы получите отчет о результатах проверки через неделю.
Директору стадиона дали семь лет с конфискацией имущества.
Мехмед бежал в Узбекистан, где ему пришлось обзавестись новым паспортом, устроиться работать инструктором по гражданской обороне в колхозный техникум. Зато теперь Мехмед знал, что делать в случае термоядерной, химической или бактериологической атаки. Это был единственный положительный итог второго заочного - сближения (как крохотного ничтожного астероида с могучей, идущей непостижимым, имя которому власть, курсом кометой) судеб Мехмеда и тогдашнего председателя республиканского КГБ, нынешнего президента независимой (после распада Грузии) Имеретии.
Первый раз, тоже заочно, но, может быть, и очно, жизнь свела их в сорок шестом году в не существующей ныне деревне Лати на границе Грузии и Турции.
Когда несколько лет назад Мехмед стоял на берегу водохранилища, на дне которого когда-то находился его дом, и пытался рассмотреть в чистой полупроточной воде форель, к нему неслышно, как порыв ночного ветра, как привидение, приблизилась худая, как жердь, старуха в черном. Хотя привидения, как известно, предпочитают белое.
- Я ждала тебя, сынок, - обратилась она к Мехмеду на его родном языке.
- Ждала? Зачем? Кто ты? Откуда меня знаешь? - Мехмед думал, что забыл родной язык, но, оказывается, он как бы спал в его сознании, а теперь просыпался, с трудом расправляя затекшие слова-конечности.
- Чтобы отдать тебе вот это, - старуха протянула Мехмеду добротный, из черной кожи портфель, хорошо сохранившийся, но определенно не современного производства.
Мехмеду в свое время довелось поработать в антикварном магазине. Такие портфели в тридцатых - пятидесятых годах изготавливали на Таганрогской кожевенной фабрике.
- Что там? - спросил Мехмед, хотя в принципе догадывался.
- Свидетельства очевидцев и документы, - ответила старуха. - Ты сам решишь, что с ними делать.
- Почему я? - с тоской спросил Мехмед.
Родной язык пробуждался в нем слоями. Через головы гор на водную гладь полупроточного водохранилища упал закатный луч. Вечерний горно-лесной пейзаж был невыразимо прекрасен, вот только вода в озере казалась Мехмеду красной и одновременно черной. Это вносило некий диссонанс в картину. Самое удивительное, он знал, как это выразить на родном языке. "Скорбная кровь неотмщенной памяти" - такой вдруг вспомнился сложнейший термин. На русском он укладывался в четыре слова. На английском - в шесть, причем смысл был ясен не до конца. На почти исчезнувшем языке турок-лахетинцев - в одно абсолютно кристальное по смыслу слово. Мехмед почувствовал гордость за родной язык.
- Почему я? - повторил он. - Я был тогда ребенком, я почти ничего не помню.
- Помнишь, - сказала старуха, - раз приехал. Ты - последний из нас. Делай с этим, - кивнула на портфель, - что хочешь. Можешь бросить в озеро.