- А я решил, что вы меня поняли, - перешел на грузинский президент. - Не по врожденной злобе грузины резали турок-лахетинцев, а турки-лахетинцы лезгин и наоборот, а потому, что на то была воля верховной власти, империи, принимающей окончательные или промежуточные решения в отношении тех или иных народов. Мы все служили империи, потому что империя давала жизнь и власть. Да, с каждой новой ступенькой в карьере объем власти увеличивался, но лишь в одном направлении - в исполнении решений, принятых свыше. Допуск к власти был пропорционален личной интеграции в плоть и кровь империи. Она же была задумана так, что в ее крови, как в серной кислоте, растворялось все национальное. Это была власть без воли, точнее, власть внутри чужой воли. Впрочем... - президент поиграл в воздухе пальцами, - народы, нивелируясь и теряя отличия, могли бы и дальше существовать в империи, если бы она сама себя раком не поставила поперек экономических законов. Беда СССР заключалась в том, что он уподобил себя целому миру, вознамерился дать ответы на все вопросы. Господь Бог этого не прощает никому. Когда это стало очевидно, империи пришел конец. Да, у меня была власть, когда по моей команде заключенным выдавали исключительно книги классиков марксизма, но это была всего лишь довольно ограниченная власть над отдельными жизнями, но не над сутью вещей. Истинная власть - власть над сутью вещей, которая никому не подвластна. Вы поняли мою мысль?
- Да, - ответил Мехмед, - истинная власть - от Бога. Но это не новая мысль. И потом, разве кому-нибудь доподлинно известно, в чем суть вещей, господин президент?
- Не скажите, - рассмеялся президент. - Раньше я мог всего лишь лишить человека жизни. Сейчас я могу не только лишить его жизни, но и сделать... понизил голос, - миллионером. Деньги, видите ли, оказываются сильнее ненависти, сильнее, - пристально посмотрел на Мехмеда, - жизни и смерти, а иной раз, не сочтите это за кощунство, и сильнее... Господа Бога. Вот почему вы все, точнее, те, кого я выберу, будете на меня работать! Согласитесь, это покруче "Фауста" Гёте или конспектирования Энгельса в камере! Приезжайте в Имеретию, не прогадаете! Мне кажется, мы с вами поладим. - небрежно, как пахан в зоне мелкого воришку, потрепав Мехмеда по плечу, "сын ястреба" пошел (полетел?) дальше.
...Еще раз оглядев лики на темной зеркальной фреске, Мехмед подумал, что ему надо выходить из игры (или не входить в игру), замысленной человеком с тревожной фамилией Берендеев. Мехмед не любил участвовать в играх, которые придумывали другие люди. Даже если речь шла о фантастических выигрышах. Мехмед твердо знал, что не для того одни люди затевают игры, чтобы другие выигрывали. К тому же у Мехмеда была своя - с российским премьером - игра. И вторая - с президентом Имеретии.
В которых у него были неплохие шансы сломать шею.
Еще он подумал, что капиталы текут по миру одними им ведомыми путями, дорогами, реками, каналами и т. д. Чем-чем, а звуконепроницаемостью и темнотой эти пути-дороги-реки-каналы и т. д. удивительно напоминали зеркально-металлическую фреску напротив стола.
Знал Мехмед и свойство денег как пробку выталкивать человека в обыденный мир, а то и в мир иной, если тот нарушал некие неписаные, но определенно существующие каноны.
Странным образом, каноны были для всех разные. Одному легко сходило с рук то, за что другого убивали. Один вытворял совершенно дикие вещи, но считался при этом добропорядочным бизнесменом. Другой объявлялся подонком и мошенником за в общем-то совершенно безобидный поступок. Выходило, что каждый, существующий в мире денег, как бы определял (думал, что определял) эти каноны для себя сам, но некая высшая сила как бы утверждала или не утверждала персональный моральный кодекс.
Что позволено Юпитеру, не позволено быку. Но кто (что) решает, кому ходить в Юпитерах, а кому в быках?
Эта высшая сила через внутренний голос подсказывала Мехмеду, что он будет наказан в случае, если станет проливать слишком уж много крови - в особенности людей, не имеющих прямого отношения к деньгам; если слишком сильно обнаглеет захочет быстрых денег на пустом месте; если, преследуя деньги, как охотник дичь, рыбак рыбу, как в незнакомый лес, в темный омут, влезет в сектор-сегмент-сферу, где доселе не бывал. Не бывал, потому что ему там быть не положено. Мир денег, таким образом, хоть и был, подобно миру власти, иррационален, все же не был чужд некоему специфическому консерватизму.
Теоретически в мире денег любое мыслимое ничтожество (пешка) могло проскочить в ферзи. Но это случалось крайне редко. А если и случалось, то в новоявленном ферзе никто не видел прежнюю пешку. Так что можно сказать, подобного не случалось никогда.
Мехмед имел дело с деньгами довольно долго (всю жизнь), но единственное, что совершенно точно насчет них уяснил, так это то, что деньги назначают (выбирают?) себе в помощники, проводники и повелители (бывает, что сразу в три ипостаси одновременно) людей по иным критериям, нежели, скажем, в Академию наук, в депутаты парламента или на соискание Нобелевской премии.
За примером не надо было далеко ходить.
Мехмед не знал более разных людей, нежели он сам, бывший заместитель директора стадиона "Динамо" в Батуми, Халилыч, несостоявшийся Герой Социалистического Труда, и Мешок, взяточник из жилищно-строительного кооператива работников культуры "Муза". Казалось, нет в мире силы, способной объединить их, сплавить воедино их взаимонесочетаемый жизненный опыт, разлить его (как жидкий металл) по формам согласованных, совместно принимаемых решений. Но эта сила была, сильнее любой другой силы в мире.
И называлась она - деньги.
Или... суть вещей?
Выходило, в чем-то "сын ястреба" был прав.
Мехмед подумал, что далеко не все люди в этом мире выдерживают испытание деньгами. Деньги можно было уподобить лифту. Одних он возносил вверх, других спускал вниз. Ему показалось вполне уместным перефразировать великого Маяковского. Вместо: "Я себя под Лениным чищу" - "Я себя под деньгами чищу". Воистину, деньги меняли, точнее, безошибочно проявляли сущность людей.
Алекс Мешок - дешевка, воришка, вполне возможно, что и стукач, изумляя всех своей работоспособностью, сутками сидел в офисе на телефонах, меняя сорочки и бреясь за рабочим столом электробритвой, отслеживал процессы акционирования металлургических предприятий на территории СНГ, перебрасывал миллионы долларов из Нью-Йорка и Бостона в Норильск и Воркуту, Братск и Красноярск, формируя для консорциума пакеты акций, позволяющие в случае необходимости форсированно, в считанные дни заполучить контроль над тем или иным предприятием, быстро вдохнуть в него жизнь или, напротив, задуть ее, как свечу перед сном. У Мешка, насколько было известно Мехмеду, не было семьи. И не было времени тратить заработанные деньги.
Мехмед подумал, что, пожалуй, деньги выше, точнее, совершеннее любой идеологии. На вершине идеологии находится вождь, который направляет и оценивает деятельность многочисленных фанатиков. Деньги правят людьми посредством самоорганизации самих людей.
Мехмед перевел взгляд на сонного Халилыча - невзрачного, сентиментального то ли татарина, то ли казаха, а может, уйгура, которому, казалось бы, на роду написано весь век мыкать горе где-нибудь в Караганде или в Астраханской области, но который вместо того, чтобы безропотно мыкать горе, взял да перевел непостижимым образом фактически все ведущие добывающие и металлургические комплексы бывших среднеазиатских советских республик под контроль консорциума. То, чего сравнительно быстро и мягко добился Халилыч в Средней Азии, не мог добиться президент Соединенных Штатов Америки, прилетавший с официальным визитом в Ташкент или в Бишкек на огромном, набитом долларами и советниками "Боинге".
И здесь деньги таинственным образом находили, выдергивали из океана ничтожества, тьмы невежества человека, который одному ему (и только ему) ведомыми путями-методами обеспечивал им в нужном месте и в нужное время режим наибольшего благоприятствования в решении поставленных задач. Каким-то образом Халилыч втирался в доверие к недоверчивым, превыше смерти опасающимся потерять власть среднеазиатским президентам-ханам, брал на себя выполнение их деликатных финансовых поручений, выстраивал в их подозревающем всех и вся окружении сложнейшую систему противовесов, суть которой сводилась к тому, что последней и окончательной гирькой на весах решения того или иного хана оказывалось ненавязчиво высказанное мнение Халилыча.