- Халилыч, ты, похоже, собрался жить вечно, - рассмеялся Мехмед. "Или... умереть завтра", - вспомнил отель "Кристофер". Но ничего не сказал.
- Но поделиться-то он обязан! - воскликнул Халилыч.
- Не уверен, что он захочет, - сказал Мехмед. - Видишь ли, у меня создалось впечатление, что он знает, как потратить полученные деньги.
Пауза.
Все присутствовавшие в комнате знали, что потратить такие деньги невозможно. То есть, конечно, возможно, но... на что?
На нечто выходящее за рамки сложившихся представлений.
Все знали, что деньги, в особенности огромные деньги, заключают в себе революционный момент собственного отрицания; знали, что цивилизация - их цивилизация - может быть погублена неконтролируемой концентрацией денег во времени, пространстве, а главное, в непредсказуемых руках. Хотя слово "руки" здесь вряд ли было уместно. Мехмед ждал, кто произнесет фразу: "Мы не можем согласиться на эту сделку до тех пор, пока не выясним, как он намерен распорядиться вырученными деньгами".
Но никто ее не произносил.
Мехмед подумал, что, пожалуй, цивилизация - их цивилизация - обречена.
- Я же просил вас перед встречей разузнать, - отхлебнул коньяка Мехмед, откуда он взялся, этот симпатичный Руслан Иванович Берендеев, как он сделал если, конечно, сделал - свои деньги, сколько их у него, чего он или те, кто за ним стоит, добиваются.
- Слишком мало времени, - вздохнул Мешок, - этот писатель - такой ничтожный малек, который проскакивает сквозь сети.
- Никто, и имя ему - Ничто, - задумчиво добавил опять сделавшийся похожим на грустную обезьяну Халилыч.
"На обезьяну, которая любит коньяк "Хеннесси"", - подумал Мехмед.
Исподволь наблюдая за своим отражением в темном звукопоглащающем зеркале, Мехмед с удовольствием отметил, что он говорит и смотрится совсем не плохо.
В Мешке, точнее, в его отражении в проясняющем суть вещей зеркале отчетливо проступала некая местечковая, механическая ограниченность, зацикленность на земных делах, если угодно, еврейский физиологический атеизм, воинствующее отрицание мира за рамками жизни и смерти, точнее, за рамками денег, очень больших денег. Это не позволяло хорошему в общем-то парню Саше Мешковичу оторвать взор от земли, устремить его в небо. "Когда б задрать могла ты кверху свое рыло..." - вспомнил Мехмед басню Крылова о свинье, подрывающей корни дуба, с которого она жрала желуди.
В грустной обезьяне - Халилыче - угадывалась та редкая степень цинизма, которую можно было назвать пропастью. Эта пропасть, как известно, являлась излюбленной средой обитания падших ангелов. В обезьяньем лице Халилыча было все: ум, знание, скептический критицизм, готовность к действию; не было только того, что проявляется в каждом человеке по-разному и - тоже по-разному одухотворяет его в иные мгновения бытия, а именно - Божьей искры.
Мехмеду самому частенько случалось соскальзывать в пропасть цинизма, дышать ее разреженным наркотическим воздухом, но у него всегда доставало воли покинуть сумеречный, в мертвенных неоновых огнях мир падших ангелов до того, как в его душе окончательно угасала Божья искра. Она была неуловима, изменчива, эта искра, и зачастую представала в разных (отнюдь не божественных) образах.
Так, сейчас Мехмед вдруг почему-то подумал о старухе, вручившей ему на берегу водохранилища, в полупроточной, красной на закате воде которого водилась форель, потертый кожаный портфель. Мехмед не давал (иногда из последних сил) искре окончательно погаснуть, потому что все тогда (в том числе и деньги) теряло смысл.
"Нет, пожалуй, Сталин все-таки не Халилыч, а я!" - окончательно и бесповоротно решил Мехмед.
Казалось бы, он должен был ненавидеть палача своего народа, тирана, диктатора и преступника, однако Мехмед испытывал к нему гораздо более сложные, какие-то перепутанные чувства. В этом коктейле присутствовали и восхищение, и священный, то есть панический, иррациональный, страх, и... обожание. Так Мехмед относился к людям, чьих конкретных поступков он не понимал (зачем, к примеру, нужно было уничтожать несчастных турок-лахетинцев?), но кто ставил перед собой грандиозные (нечеловеческие или сверхчеловеческие) цели и совершенно непонятным образом (допустим, уничтожая собственных граждан) умел их добиваться. Сухим остатком деятельности Сталина явилось государство, едва ли не полвека бывшее на равных с Америкой. Вряд ли это можно отрицать.
...Точно так же относился Мехмед к Джерри Ли Когану - формально вице-президенту консорциума, но фактически его главе, с которым иногда (на прием к Когану записывались за год) виделся в Штатах и в обход которого (Мехмед до сих пор боялся себе в этом признаться) замышлял дело с заводом в Златоусте.
Никто доподлинно не знал (и не мог знать), каково личное состояние Джерри Ли Когана, как никто не знал (и не мог знать), хочет ли Сталин присоединить Иран, будет или не будет переселять с Кавказа за Урал адыгов. В чем-то Джерри Ли Коган был для Мехмеда даже более непостижим, нежели Сталин. Теоретически все, что делал Сталин, было подчинено цели построения единого мирового коммунистического государства. Чтобы, как писал Маяковский, в мире без Россий и Латвий жить единым человечьим общежитьем. Таким образом, те, кто не понимал тактики вождя, могли утешаться тем, что понимают стратегию.
В случае с Джерри Ли Коганом Мехмед не понимал ни тактики, ни стратегии.
Бывало, он наотрез отказывался финансировать стопроцентно выигрышные проекты и, подобно каравеллам Колумба, бросал миллиарды в свободное плавание, на открытие новых континентов. А то вдруг, на манер невысоких талантов военачальника, создавал на определенном участке финансового фронта десятикратный перевес сил и давил, прорывал линию обороны противника, развивал наступление, не считаясь с потерями.
Джерри Ли Коган был занят бесконечным, как полет сквозь Вселенную, приумножением денег.
Зачем он это делал?
Мехмед не знал конечной (он не сомневался, что великой) цели этого полета-движения-приумножения. Может быть, деньги являлись тем самым великим Ничто, в которое, как в невидимый океан, должна была в итоге влиться река человеческой цивилизации?
Применительно к Джерри Ли Когану не работало золотое правило психоанализа: "Посмотри на человека как можно внимательнее - и ты поймешь, кто он и чего он хочет". Понять, кто такой Джерри Ли Коган и чего он хочет, не представлялось возможным даже после изучения тысячи двухсот страниц текста, отведенных ему в Интернете.
Например, никто не знал наверняка, какую религию он исповедует. Одни утверждали, что Джерри Ли Коган кошерный иудаист. Но это было не так. Мехмед самолично пил с ним в ресторане водку и ел зажаренную на вертеле свинину. Другие - что он то ли баптист, то ли мормон, то ли адвентист седьмого дня. Мехмед, однако, ни разу не слышал от Когана неизбежных (а Мехмеду приходилось иметь дело с этой разновидностью бизнесменов) строгих проповедей о греховной сущности человека, сладких песен о бережливости и труде (торговались они зверски за каждый цент), предостережений о приближающемся конце света (интересно, зачем тогда деньги?). Ни разу Коган не предлагал ему подписать чек для вспомоществования какой-нибудь секте или общине.
Мехмеду случалось заставать Когана в индийском сари, случалось - в грубом шерстяном одеянии буддийского монаха. В последнюю же - несколько месяцев назад - их встречу в кабинете Когана Мехмед обнаружил на стене портрет грозного, преисполненного величия бородатого зеленоглазого человека, по виду определенно бедуина.
- Кто сей достойнейший муж? - полюбопытствовал Мехмед.
Приглядевшись, он увидел, что это цифровая компьютерная графика по металлу. Тончайшая пластинка ловила в воздухе невидимые краски и тени. Зеленые глаза неизвестного гневно светились, как будто кто-то только что нанес ему оскорбление.
- Ты не поверишь, но это Магомет, пророк Аллаха, - рассмеялся Коган. - Я попросил ребят из НАСА, они сделали с одного из своих спутников молекулярный рентген могилы в Мекке. Если верить компьютеру - а как ему не верить? - пророк выглядел именно так.