А может, все было не так и Мехмед городил огород на ровном месте? Давно ведь известно, что примерно две трети из всех живущих на земле людей являются явными (или тайными, на уровне подсознания) противниками технического прогресса. Сумасшествие же возможно на почве как безоговорочного принятия чего-либо (того же технического прогресса), так и безоговорочного его (технического прогресса) отрицания. Мехмед подумал, что в принципе к безумию ведет любая идея, любая мысль, если очень долго о них думать.
Он вдруг ощутил бессмысленность предстоящей (если, конечно, она состоится) встречи с "сыном ястреба", тщету своих надежд заставить его что-то понять и в чем-то (в убийстве людей в деревне Лати -- в остальном Мехмед был ему не судья), быть может, раскаяться перед уходом из жизни. Это было все равно что явиться, допустим, резать свинью не в резиновом фартуке и с топором -- как положено, а в костюме тореадора с гвоздикой в петлице, с изысканным старинным клинком дамасской стали, да еще и махать перед ее рылом расшитой жемчугом музейной мулетой. Свинья, конечно, умрет, но вряд ли оценит спектакль, равно как и осмыслит факт, что принимает смерть за некую давнюю вину.
Какую такую вину?
Мехмед почувствовал острую ненависть к стране под названием когда-то СССР, а теперь Россия, внутри которой пропадали без вести целые народы. Ведь не по своей воле истреблял на советско-турецкой границе людей "сын ястреба".
Слово "геополитика" вызывало у Мехмеда противоречивые чувства.
Да, вне всяких сомнений, в мире на данный момент осталась одна-единственная сильная страна. Естественно, что в этой стране жили самые богатые люди. Им казалось совершенно естественным, что денежные реки (как обычные реки в океаны) должны впадать в главную, основную страну, то есть в их карманы, столь же просторные и глубокие, как те самые океаны.
Однако же иной раз денежные реки пытались течь куда-то не туда.
Тогда самая сильная страна всей своей (военной, финансовой, технической и прочей) мощью корректировала ситуацию, выправляла (прочищала) русло заблудшей денежной реки.
Такая геополитика была понятна и даже близка (он был хоть и натурализованным, но все же гражданином США) Мехмеду.
Но он не понимал той, другой геополитики -- когда надо было убивать несчастных родителей и родственников Мехмеда.
Зачем?
Чтобы сейчас на месте деревни Лати плескалась вода полупроточного водохранилища недействующей гидроэлектростанции? Прекрасно, конечно, что там жирует форель и вода на закате становится красной, но в чем и перед кем провинились некогда жившие там люди?
Что вообще останется от советской цивилизации?
Во время своих путешествий по миру Мехмед довольно часто натыкался на ее следы: кладбище военной техники в ущелье под Кандагаром; чуть ли не во всю длину острова, в бахроме цветов сквозь швы в бетонных блоках взлетно-посадочную полосу в крохотном государстве в Карибском море; прямоугольные кирпичные корпуса брошенного горно-обогатительного комбината посреди саванны в Эфиопии; наведенные в небо опутанные лианами уши станции спутникового слежения в джунглях Никарагуа.
Две вещи наполняли его душу "все возрастающим" (по Иммануилу Канту) "изумлением": размах (Мехмед привык считать) произведенных затрат и быстрота, с какой все пришло в стопроцентный (невозвратный) упадок. Он мог бы сравнить разбросанные по миру приметы советской цивилизации с гробницами египетских фараонов или с храмами индейцев майя, если бы не знал наверняка, что те сооружения функционально использовались в течение многих столетий, советские же -- от силы двадцать-тридцать лет, а то и вообще не использовались по причине незавершенности.
Было совершенно очевидно, что деньги играли тут исключительно вспомогательную (прикладную) роль, и этот факт наполнял душу Мехмеда уже не изумлением, но ужасом, как все сверхъестественное, чему нет логического объяснения.
Воистину советская цивилизация не являлась цивилизацией цифр, чисел, денег. Деньги, на которые в другой цивилизации можно было купить все, что угодно, на которые молились, ради которых убивали, здесь представали грубой военной техникой, бетоном, арматурой. На них никто не молился, их поистине презирали, оставляя бетон гнить в саванне, арматуру ржаветь во влажной сельве, военную технику -- без счета и вместе с персоналом -- гореть, а потом рассыпаться в пыль в ущельях, в пустынях, в лесах и на льдинах. Что-то, что было сильнее денег, заставляло биться (и еще как!) сердце этой цивилизации. Только вот что именно, Мехмед не мог ответить и сейчас, хотя большую (не сказать, правда, что лучшую) часть жизни прожил именно внутри советской цивилизации.
"Может быть, поэтому, -- подумал он, -- они и истребили мой народ?"
Вот только кто они -- эти "они"?
Деревню Лати, к примеру, вырезали не коренные русские, приехавшие из Вологды или из Сибири, а соседи-грузины (среди них, впрочем, как выяснилось позже из документов, были два аджарца, армянин, абхазец и даже... якут со стопроцентно русской фамилией Иннокентьев). Да и во главе страны стоял тогда грузино-осетин, объявивший себя русским. Выходило, что "интернационал" одних малых народов вырезал другой народ во имя... чего?
Неужели во имя советской империи?
Или русской цивилизации?
Но можно ли ставить знак равенства между советской империей и русской цивилизацией?
Мехмед в этом сомневался. Советская империя не являлась (во всяком случае, на сто процентов) русской цивилизацией.
И не сказать чтобы эта империя была бесконечно чужда и враждебна населявшим ее малым народам. Они (если не уничтожались) как минимум получали возможность обучаться и пользоваться бесплатной медицинской помощью. Просто одним везло больше, другим меньше, третьим, к примеру туркам-лахетинцам, не везло совсем.
Геополитика, подумал Мехмед, растирает в пыль малые народы, однако же эта пыль оседает в легких больших народов, и они начинают харкать кровью.
Мехмед знал по собственному опыту, что в принципе возмещается всё и всем, вот только иной раз больше, чем "всё", и не тем "всем". Примерно так, как сейчас возмещалось ненавидимой Мехмедом России за пропавших без вести турок-лахетинцев, за полупроточное водохранилище с форелью на месте деревни, где когда-то жил Мехмед.
Мехмед подумал, что вопрос открытой мести сообщает жизни едва ли не большую свежесть, нежели вопрос открытой веры.
Воистину "открытие" -- как средневековым лекарем вен -- вечных вопросов, хотя бы четырех из них: денег, веры, мести и любви -- это была привилегия второй половины.
Так же как и нежелание встречаться с людьми.
Иной раз, впрочем, Мехмеду казалось, что он присутствует при истечении смысла (крови) из вен этих самых вечных вопросов, в результате чего они превращаются в подобие кошерного мяса. Иногда же казалось, что смыслу вовек не истечь, как не истечь, скажем, пронизанному метеоритной пылью вакууму из Вселенной, потому что этот самый вакуум и есть Вселенная.
...Мехмед вспомнил, как вместе с бывшим тамошним первым секретарем райкома КПСС был в прошлом году в забытом богом углу в Нахичевани. Речь шла о пропадавшей (построенной, естественно, в советское время) фабрике, на которой когда-то делали аккумуляторы для грузовиков. Бывший первый секретарь, превратившийся в преуспевающего иранского бизнесмена азербайджанского происхождения, предлагал Мехмеду на паях переоборудовать фабрику да и наладить выпуск этих самых аккумуляторов, благо технология их производства проста и неизменна. Аккумуляторы, по его мнению, неплохо пошли бы не только по Кавказу, но и по северному Ирану, восточной Турции, то есть по всем бесчисленным горам и долинам между Черным и Каспийским морями, где снабжение в основном осуществлялось посредством грузовых автоперевозок.
Если бы кто-нибудь рассказал, Мехмед бы не поверил, но он сам был свидетелем, как люди бросались целовать руки бывшему первому секретарю райкома, где бы тот ни появился: в местной администрации, в доме культуры, на товарной станции, в городском парке -- там росли желтые, хлопками, похожими на выстрелы, распускающиеся ночные цветы. Находившиеся в парке люди каким-то образом узнавали секретаря райкома, несмотря на сумерки и десятилетнее почти его отсутствие.