Двойные двери закрылись с почти незаметным свистом. Элейн обернулась, немедленно охваченная приступом боязни замкнутого пространства.
Позади нее материализовался слуга в ливрее. Элейн сжала губы, сдерживая крик. Она повернулась назад к столу. Лакей, одетый так же, как и сопровождавший ее из комнаты, поклонился и жестом пригласил следовать к дальнему концу стола. Элейн позволила слуге посадить себя. Не успела она освободить прижатый ножкой стула подол юбки, как возле уха появилась чаша с супом. Она отпрянула на стуле, и лакей, возможно, тот же, что помогал ей сесть — все они выглядели одинаково в своих париках, — поставил перед ней суп.
Элейн автоматически взяла из тарелки сложенную в виде тюльпана белую шелковую салфетку. Она разложила ее поперек коленей и подняла столовую ложку.
Запах чистого бульона перебивался запахом мыла, которым она раньше мыла рот. Она цедила бульон и надеялась, что делает все правильно, когда окунает ложку вниз передней стороной к чаше, наклоняет и затем выпрямляет, поднимая. Она надеялась, что Морриган тоже делала все правильно. Пока она была занята бульоном, слуга наполнил белым вином один из бесчисленных бокалов. Она незамедлительно отставила суп.
Ей предлагались одно блюдо за другим. Элейн без разбора глотала вино и очищала тарелки с едой. Лорд до сих пор не объявился. Постепенно алкоголь усыпил страх разоблачения, обычно как тень следовавший за нею.
Он сделал это сознательно, ворчала она, — оставил ее, хотя знал, что ей будет страшно. И не пришел, тем самым лишив ее возможности продемонстрировать свое бесстрашие. Теперь она никогда не сможет отомстить за свое унижение.
За унижение Морриган.
Иногда было так трудно разделять этих двоих. Элейн, Морриган.
Морриган, Элейн. Почему она беспокоится? Это ее тело, пока она в нем, не так ли? Она любезно предоставила Морриган те же права на тело в двадцатом столетии и скрепила сделку, допив шестой бокала вина.
Неужели этот бесконечный парад блюд никогда не прекратится? Даже пухленькая Элейн не смогла бы справиться и с четвертью того, что было выставлено, словно жертвоприношения. Или, возможно, жертвоприношением былаона, агнец, откармливаемый перед закланьем.
Элейн подкрепилась еще одним глотком вина, с неким удивлением глядя на бокал. Она не заметила, как лакей наполнил его. Поистине, бездонная чаша.
Она сделала маленький, дразнящий салют в сторону центра. Ну и на здоровье, его «святейшество задница» может съесть ее, но он получит похмелье жертвы.
Абсурдность этого поразила Элейн посреди глотка. Она захихикала; вино выплеснулось на белый шелк, оставив большие красные пятна. Когда белое вино заменили на красное?
Слуга салфеткой промокнул запятнанную скатерть и снова наполнил бокал, как будто плеваться за ужином было в порядке вещей. Он ловко убрал не тронутую говядину и поставил перед ней десертную тарелку.
Элейн посмотрела на пирог с пудингом. Выглядел он очень привлекательно. Элейн, у которой было пятнадцать лишних килограмм, могла бы проглотить его за секунду. Ну хорошо, не проглотить… по крайней мере, не так как жадно, как она раньше съела жаренное мясо. Но она бы выпила только один стакан вина и пристальное внимание уделила бы пище.
В уголках губ заиграла улыбка. Хорошо, что она не была полной Элейн и не боялась шокировать степенного супруга. Она не должна волноваться о супруге, по крайней мере, до тех пор, пока другой муж не показывался. И впервые в жизни она выпила слишком много. И, Бог мой, как это было здорово.
Она поднесла бокал к зажженной свече. Заискрились рубиновые огоньки. Элейн поднесла бокал к губам и вдохнула букет, позволяя алкогольным парам коснуться ноздрей. Изящно пригубив немного вина, она позволила ему прокатиться вниз по языку — так, как учили на скучных дегустационных вечеринках в той, другой жизни. Она проанализировала вкус, полуприкрыв веки. Сухое, легкое, с тонким оттенком красное. Превосходно. Остаток она выпила залпом. Слуга убрал нетронутый десерт. Его место заняло блюдо с фруктами и орехами. Но бокал остался пустым. Элейн сердито зыркнула на него. Лакей остался беспристрастным, как сфинкс.
Проклятые официанты. Проклятые слуги — официанты.
Ну и черт с ними со всеми. Они не нужны ей.
Ей вообще никто не нужен.
Волна тошноты поднялась к горлу Элейн. Она прикрыла рот ладонью.
Элейн большев вине не нуждалась.
Черно-красно-белая ливрея отступила, а затем устремилась к лицу. Она с благодарностью приняла помощь слуги, отодвинувшего стул и поднявшего ее на ноги.
— Миледи, как вы себя чувствуете? Вызвать горничную?
Элейн открыла рот, но тут же закрыла, побоявшись, что все выпитое и съеденное тут же вернется. Она тряхнула головой, затем вернула голову прямо. Движение превратило комнату в смерч. Слуга взял ее за руку и повел к дверям.
Элейн вышла из комнаты, попав в Тадж-Махал — все вокруг было черным и белым, золотым и нефритовым.
Где она?
Слуга-официант передал Элейн другому слуге. Все мужчины, казалось, одевались одинаково, а все женщины носили белые чепчики, черные платья и передники, как на упаковках хлопьев «Тетушка Джемима».
Почему она переваливается, как краб?
Ах, да-а-а-а, она же калека. Босоножка-хромоножка. Хромужка-безмужка. Она захихикала. Хромушка-хохотушка.
Элейн скользила вверх по лестнице, покалеченная нога принадлежала кому-то другому, возможно, человеку в черно-красно-белой ливрее. Внезапно она очутилась в своей комнате. По крайней мере, это было похоже на ее комнату. Та же самая желтая занавешенная шелком кровать, тот же самый восточный ковер. Но всюду были свечи. Зажженные свечи. И в камине хрустели и потрескивали поленья.
Элейн поковыляла к кровати. Ее желудок кувыркнулся. Она повернулась и побежала к японской ширме.
И моментально протрезвела.
Горшок куда-то делся!
Она икнула. Горькая желчь заполнила рот.
Элейн кинулась к кровати, потом нырнула под кровать. Твердый прохладный фарфоровый сосуд звал ее так же, как ранее ванна. Она отбросила крышку и ее вырвало. Какой-то незатронутой вином частью сознания, она откинула темные волны обрамлявших лицо волос.
Ее рвало и рвало. Маленькие кусочки неусвоенной пищи плавали в океане бело-красного вина. Наконец, она поднялась, покачнувшись влево — проклятье, должно быть, потеряла туфельку, это все его вина, этого чертова лорда — и с этой мыслью упала лицом вниз на одну из трех вращающихся перед глазами кроватей.
Забавно, но раньше кровать не казалась ей такой твердой. И такой низкой. Шелковые простыни и бархатное покрывало ощущались, как шерсть. Она подложила руку под щеку.
Потеряв сознание, она не потеряла совесть. Как только темнота опутала разум, она вспомнила, что она, Элейн, в теле Морриган. И поцелуи Мэтью никогда — никогда не вызывали в ней те чувства, что пробудил лорд.
Глава 8
Издали закон в Эдинбурге,
В самом верховном суде,
Что виноваты всегда дураки,
И вина их тяжела.
Чарльз с усилием стянул сапог. Злобная ухмылка искривила губы. Можно поспорить, шотландская ведьма, охраняющая добродетель его жены, как зловонный огнедышащий дракон, не знает, что эту песню написал Роберт Бернс.
— «На заседании суда» — Черт!
Сапог перелетел через всю комнату, Чарльз растянулся на кровати в одном сапоге. Он закрыл глаза, поддавшись убаюкивающему действию нескольких бутылок низкосортного виски, выпитых в ближайшей таверне.
Бледный рассвет осветил небо позади раскрытых занавесок. Блики золотого кольца на пальце Морриган блестели у Чарльза перед глазами. Он снова увидел смысл возвращаться домой. Почувствовал на секунду, что, в конце концов, из этого неудачного брака может хоть что-то получиться. Но затем все внутри сжалось от холодного пустого взгляда Морриган и ледяной хрупкости ее тела.