***
- Как хорошо, что мы приказали Элоизе напоминать тебе о приеме лекарств, а то ты бы и вовсе их не принимал!
Немного укоряющий, но от того не менее приторный голос моей матери обвивает длинный обеденный стол своей особой, опустошающей атмосферой. Ты, неохотно перебирающий содержимой своей тарелки, чуть улыбаешься и киваешь.
- Даниэль, как проходят твои курсы французского языка?
Мне тяжело отвечать на ее вопросы, потому что мне не хочется, чтобы ты слышал мой голос. А может, мне самой не хочется слышать его рядом с тобой. Может, мне не хочется сидеть с тобой за одним столом и понимать, что мы - одна семья. Мой ответ задерживается. В разговор вступает твой до сих пор молчавший отец. Он приподнимает бровь и, не отрываясь от газеты, негромко напоминает:
- Даниэль...
Ты внимательно смотришь на меня, словно ожидая ответа вместе со всеми. Бледная голубизна твоих, немного выпученных из-за худобы лица, глаз, кажется мне немного неестественной. Неправильной. Я с трудом заставляю себя улыбнуться.
- Простите. Я задумалась... все хорошо. Мисье Вивьен очень хорошо преподает.
- Мисье Вивьен замечательный учитель! И подумать только, такой молодой, всего-лишь двадцать два года, а уже старается стать независимым от родителей, к тому же, набожный человек, живет по всем нормам приличия христианства, я слышала о нем только хорошие отзывы, а недавно видела его мать. Она приезжала из Парижа на выходные. Истинная француженка, одета с иголочки, стоит заметить, у нее великолепный вкус... По ее лицу видно, насколько сильно она обожает своего сына, думаю, он получит значительную часть ее наследства. Даниель, у вас с ним хорошие отношения?
В мамином голосе звучат игривые нотки. Вилка замирает в твоей руке. Спустившиеся на лоб темные пряди волос прикрывают от родителей твой застывший взгляд. Секунду я теряюсь с ответом, не замечая укорительного покашливания отчима в сторону матери.
- Он... очень любит родной язык и на уроках поглощен им.
Удовлетворившись моим ответом, мама переключается расспросами на твоего отца. Я продолжаю ужинать, стараясь не замечать, как медленно опустилась вилка с салатовым листом обратно на твою тарелку.
Невежество порою ранит сильнее, чем осознанные атаки.
***
Я не знаю, как мы пришли к этому. К долгим часам в маленькой комнате у рояля, полных хрупкого уединения, к осторожной, пристальной чуткостью к любой перемене в поведении друг друга, к ноющему, кажется, совершенно невинному желанию проводить время друг с другом.
Наши комнаты находились на разных этажах дома. Все, кроме тебя, обосновались на третьем этаже. Мама настояла на этом, признавшись, что ночью твои стоны и махинации сиделки мешают ей спать, а, если что, со второго этажа спустить тебя гораздо проще.
Я никогда не слышала твоих стонов. Никогда не видела искривленное болью лицо. Только твой внешний вид выдавал суровую, непоправимую правду. Только измученное тело, слишком далекое от нормального тела подростка, бросало всем вокруг в лицо обескураживающую ясность. Ты умирал. Стремительно, уверенно, а благодаря некоторым препаратам - значительно легче.
Иногда ночью мне снилось, что ты приходишь в мою комнату. Дверь бесшумно открывается, ты подходишь к кровати и, опустившись на пол, прижимаешься головой к моему оголенному плечу. Иногда мне даже удается погладить тебя по волосам, которые кажутся настолько настоящими, что я ужасаюсь их мягкости. Когда я так делаю, ты прерывисто вздыхаешь и, поймав мою руку в свою, крепко ее сжимаешь.
Мне казалось, что ты хочешь спать и часто я старалась промурлыкать что-то невнятное, чтобы расслабить тебя, но ты лишь странно горько фыркал и еще сильнее стискивал мою руку, словно боялся, что я отниму ее.
Часто мне хотелось, чтобы ты приподнялся и, нагнувшись надо мной, прикоснулся к моим губам. Хотя бы на одну секунду, мимолетным прикосновением. Но этого не происходило. Даже во сне ты не смел перешагивать тонкую грань, что аккуратно прочерчена между нами решением наших родителей. И, в напрасном ожидании, ты постепенно растворялся в других моих снах...
***
Это случилось, когда я сидела на очередном уроке французского, когда мисье Вивьен с удовольствием объяснял мне, как важно правильно принять положение языка, чтобы получить нужный звук. Обычно меня не беспокоили во время занятий, но телефон неожиданно завибрировал сумке. Почувствовав неладное, в миг охлодевшие пальцы тут же потянулись к сумке и быстро достали мобильный. На экране высветился отчим, от чего тело мгновенно бросило в обжигающий холод.
Он никогда не звонил по пустякам. Этот раз не стал исключением. Он сказал, что тебе стало хуже, тебя увезли в больницу и... что ты звал меня.
Когда я влетела в палату, аппараты жизнеобеспечения уже ничего не отображали. Отчим крепко обнимал стонущую мать, которая пыталась сказать что-то нечленораздельное. Я тяжело дышала, не отводя взгляда от обездвиженного тела.
Не успела.
Мне стыдно плакать так, перед тобой, одновременно ругая себя и благодаря Бога за то, что я опоздала, но слезы сами текли по моим щекам. Я, словно во сне, подошла к больничной кровати, у которой только недавно возились врачи, понимающие, что случай бесполезный. Истощенное лицо выглядело по-прежнему бледным. Рот немного приоткрыт. Глаза закрыты.
Ты не плакал. И я не должна была плакать.
***
Дома я долго просидела в нашей с тобой маленькой комнате, пока убитая неожиданным горем мама не попросила меня выйти и не закрыла ее на ключ, сказав, что так ей будет спокойнее.
Ты часто снился мне, хоть и не так реалистично, как при жизни. Я больше не улавливала тонкий аромат твоих вечных лекарств, не чувствовала мягкости волос, теплоты дыхания. Ты больше не сжимал мою руку. Не приходил ко мне. Теперь в каждом сновидении я сама стояла рядом с тобой, уснувшем на кровати в ожидании меня.
И каждый раз мне жаль будить тебя, хотя так хочется.