– Да, – шепнул я, до смерти устрашенный своей слабостью к алкоголю, и женщина ушла.
Я стыдился неспособности просидеть на воде даже сорок восемь часов. Взглянул на коллегу-выпивоху у стойки. Сзади из-под его шляпы выбивалась молочно-белая лента волос, шея над воротничком казалась багровым морщинистым куском мяса. Слишком красная шея, отметил я, обвиняя его в своем возвращении к спиртному. Он поднял вновь налитую кружку, поднес к губам. Я отвернулся, мысленно его спрашивая: «Зачем ты так со мной поступаешь?»
Вернулась официантка, неся кружку пива, как кубок.
– Вот, мой милый. На здоровье.
– Спасибо, – сказал я, совсем ослабев.
Она с улыбкой удалилась.
Пиво уже стояло передо мной. Я подумал, что можно попросту не пить, и решил, что не буду. Когда официантка придет, попрошу унести, скажу, что передумал.
Но как только пришел к изобретательному решению, рука автоматически дернулась, кружка вскинулась, пиво плеснулось в рот. Я слабо сопротивлялся, словно хилое деревце натиску урагана. С глотком пива нахлынуло чувство вины, ощущение сознательного противоестественного деяния, отчего меня бросило в дрожь, привело в леденящее волнение, как всегда бывает при правонарушении. Тогда я сделал второй долгий глоток, почти допив пиво, и сознание совершенного преступления исчезло. Я больше не думал о вероятности причинить себе вред, приятным или неприятным способом. Знаете, мне почти сразу вспомнилась хохма Теннеси Уильямса, которая гласит: по-моему, утверждение, что все будет хорошо, – ложь, но в нее очень легко поверить.
Я в третий раз поднес к губам кружку, допил пиво, приватно провозгласив тост за старичка у стойки бара. Больше на него не сердясь. Может быть, при подорванной к этому времени печени одна кружка пива успела меня отравить, в результате чего старый фермер стал моим компаньоном по выпивке.
Я жестом попросил официантку налить еще кружку. Она быстро подбежала. Я обрадовался, преисполнившись нетерпения гораздо сильней, чем вначале.
– Мой милый, быстро вы покончили с кружкой, – заметила она, впрочем, без осуждения.
Я улыбнулся в ответ. Все прекрасно. Я выпил. Заслужил выпивку в связи с принятием в Колонию Роз. Такое событие надо отметить.
В данный момент я изучал меню и, хотя безоговорочно верил в лучшие намерения «Куриного насеста» – однажды названный «дружищем», трижды «моим милым» и выпив вкуснейшего пива, – решил уклониться от потенциальных опасностей вроде предлагаемых причудливых каджунских блюд,[32] а заодно и рыбных закусок, тем паче, что мы далеко от Атлантики, не говоря о Тихом океане.
Мне казалось, что заведение под названием «Куриный насест» специализируется на курятине и прочем в том же роде, поэтому спросил подскочившую официантку:
– Как вы своих кур выращиваете?
– Сами по себе растут.
– Я хочу сказать, естественным способом?
– Ох нет. Слишком дорого. Но у нас куры хорошие. Все хвалят.
В Америке трудно не кончить жизнь посредством рака; все мы должны питаться зеленым салатом, жить в бункерах с воздушными фильтрами. Поэтому я сдался, заказав жареную куриную грудку с картофельным пюре и фирменным салатом. И кувшин пива, чтоб смыть рак. К сожалению, я отношусь к числу тех идиотов, которые все знают о здоровье, постоянно держатся настороже и все-таки упорно делают то, чего делать не следует.
Прибыл кувшин с пивом «Миллер», и я, склонный к общительности, завязал беседу с приветливой официанткой.
– Не хочу показаться невежливым, – начал я, – но что тут стряслось у вас в Шарон-Спрингс? Такой красивый город кажется пустым, мне по дороге попались разрушенные купальни…
Вопрос оказался медом для пчелы. Или медом для медведицы? Я плохо разбираюсь в пословицах и народном фольклоре, просто хочу сказать, что официантка охотно ответила, фактически изложив устную историю, городскую легенду. В обеденном зале по-прежнему никого не было, она по-настоящему увлеклась рассказом, а я пил пиво и слушал.
Насколько я понял, в середине девятнадцатого века Шарон-Спрингс занимал, пожалуй, второе после Виши[33] место, привлекая особ королевских кровей из Европы и Америки (миллионеров), нуждавшихся в оздоровлении. Герцоги, принцессы, графы с континента, Вандербильты, Рокфеллеры, Асторы из Нью-Йорка приезжали в Шарон принимать ванны, пить воду. Но в конце века расширилась сеть железных дорог, была проложена линия от Нью-Йорка до Олбани, и все вдруг стали ездить в Саратога-Спрингс к северу от Олбани.
Саратога! Я не уведомил официантку, что тоже еду в Саратогу, чтобы не нанести свежую рану, хотя изначальный исход начался сто лет назад.
Итак, к началу двадцатого века Шарон-Спрингс был почти забыт, приезжавших туда людей переманил соперник, Саратога-Спрингс; во времена Великой депрессии[34]курорт почти погиб. После окончания Второй мировой войны город с жителями вернулись к жизни и почти сорок лет процветали.
– Германия платила приезжавшим сюда пострадавшим от холокоста, но уцелевшим евреям, – рассказывала официантка. – Выплачивала тысячи долларов, как бы прося прощения. По-моему, отчасти по взаимному заключенному соглашению. Поэтому тысячи и тысячи уцелевших евреев, – казалось, это слово имеет для нее особое значение; видно, она его часто слышала в детстве, – ехали к нам из Нью-Йорка с новорожденными младенцами. Главным образом с Манхэттена, но также из Бронкса, из Бруклина. Привозили своих поваров, понимаете, для готовки кошерной еды. Хоть нам тоже работы хватало. Работы было много. Мы очень хорошо зарабатывали. Пока здесь были евреи, все шло прекрасно. Они всем нам нравились. Им тут было лучше. Всем было лучше, все стали понимать, что война позади. Только вечно никто не живет, и их внуки и правнуки не захотели к нам ехать. Превратились в настоящих американцев. Ездят на побережье Джерси, в «Мир Диснея», в такие места. Так все и кончилось. Не знаю, оправится ли Шарон-Спрингс в этот раз. Нам не хватает евреев.
– Я видел в городе хасидские семьи, – постарался я ее утешить, хоть и не сообщил, что в данный момент она обслуживает еврея. Вряд ли это ее обнадежило бы. Скорей, нам обоим стало бы неловко. Судя по ее речам – несмотря на тоску по евреям, она отзывалась о кошерной пище с легким оттенком презрения, – официантка считала меня соплеменником, что вполне объяснимо. Я был в синем хлопчатобумажном блейзере и коричневых брюках, с редеющими светло-рыжими волосами, с пробивавшимися усами Дугласа Фэрбенкса-младшего и Эррола Флинна.
– Хасиды есть, – подтвердила она, – а больше никого не осталось. Пара сотен. Летом у нас тысяч десять евреев бывало, причем многие круглый год наезжали. Они воду любят. Не для того, чтобы плавать, конечно.
Муж окликнул ее из-за стойки бара; я нянчился со своим пивом. Замечательная история у этого города; очень было интересно узнать, что когда-то сюда наезжали члены королевских фамилий, а потом уцелевшие в холокосте – за принцами и графами последовали обездоленные евреи. Поэтому проржавевшие трубы в купальне выглядели еще мрачнее.
Кто дальше? – гадал я. Кто последует за королями и евреями? Интересно, имеются ли гомосексуалисты в Шарон-Спрингс? Кое-кто есть, о чем свидетельствуют раньше прочитанные мною записи в телефонной книге, но я не таких имею в виду. Меня интересуют богатые городские гомосексуалисты, подыскивающие загородные дома для отдыха, безошибочно вынюхивая красивые места, прежде всех зная им цену. Вест-Виллидж, Провинстаун, Файр-Айленд, Сан-Франциско, Нью-Хоуп, вся старая Греция приходят на ум.
И тут я подумал, что все эти места объединяет одно – близость к воде; даже пенсильванский Нью-Хоуп стоит на реке Делавэр неподалеку от Принстона. Должно быть, гомосексуалисты, подобно любой высокоразвитой цивилизации, тянутся к воде, а в Шарон-Спрингс есть вода! Не только вода, но вдобавок разрушенная купальня, нуждающаяся в восстановлении. Купальня!
Потрясающее открытие. Я хотел кликнуть официантку, сообщить, что все будет хорошо, гомосексуалисты придут, только мельком подумал, что она ошибочно истолкует подобное заверение.
32
34