Поэтому, чтобы дело в кошерном ресторане не покатилось слишком далеко под горку и окончательно не заморозилось из-за моего замечания о судьбоносном еврейском рулете, я решил лучше выложить новость об отъезде.
– Должен вам кое-что сообщить, – начал я, нянча свой огурец, словно лишний распухший зеленый палец. – Хочу уехать в Поконо до конца лета. И так обременил вас в последние месяцы. Но буду часто с вами связываться, засыплю вас открытками с изображением сельских пейзажей.
К моему удивлению, дядя Ирвин по-прежнему смотрел на меня взглядом устрицы. Я хотел напомнить, что устрицы трефные,[16] в кошерном ресторане им не место. Я думал, он обрадуется известию о моем отъезде.
Взгляд тети Флоренс, напротив, был вовсе не устричным, а огорченным и озабоченным.
– Алан, я беспокоюсь, – сказала она. – Как раз нынче вечером после обеда собиралась предложить тебе нечто совсем другое, чем поездка в Поконо. – Она помолчала, собралась с силами и продолжила: – По-моему, ты должен подумать о возвращении в лечебницу.
– Нам известно, что ты снова пьешь, – пробурчал дядя. – Приютили тебя, когда тебе было некуда деться, а ты нас отблагодарил, опять присосавшись к бутылке.
Подобного осложнения я не предвидел. Бросил огурец на тарелку, словно выронил меч. Тут азиатское семейство заняло пустой столик рядом с нами. Я им улыбнулся, приветствуя в царстве грудинки, но эта улыбка служила щитом, за которым я старался выработать план защиты. На ум пришло только одно: бросить щит и действовать мечом-огурцом. Никакой обороны.
– Да, я выпиваю, – признал я, ступив на путь честности, однако, поколебавшись, добавил: – Хотя не чрезмерно. Чисто медицинский стаканчик красного вина каждый вечер вместо снотворного. Говорят, и для крови полезно. Те французы, которые не едят чересчур много жирного и не курят в родильных палатах, живут гораздо дольше, потому что всю жизнь пьют красное вино. – Я вовсе не собирался оглашать сомнительные сведения о состоянии здоровья французов, но, когда нервничаю, склонен к преувеличениям, не говоря уж о лжи.
– Алан, – сказала тетя, с любовью на меня глядя, – Флэтли, – имея в виду наших ближайших соседей, – интересовались, не мы ли выбрасываем в их мусорный бак пустые винные бутылки. Я, конечно, ответила «нет». Тогда они шутливо заметили, что кто-то выпивает по две-три бутылки за ночь и старается свалить вину на них.
– Поэтому ты по утрам запираешься в своей комнате? – спросил дядя. – С похмелья? Притворяешься, будто книгу пишешь…
– Я пишу книгу. И по ночам не пью. Должно быть, это Дживс!
– Дживс? Ты с ума сошел! – сердито вскричал дядя. Впрочем, он разозлился вполне справедливо – мне не следовало порочить Дживса в попытке смазать рану бальзамом.
Тетя проигнорировала замечания насчет Дживса.
– Я разговаривала с доктором Монтесонти, – объявила она, и голова у меня пошла кругом. Устрашающий Монтесонти – специалист-невропатолог в лечебнице для алкоголиков в Сидер-Гроув на Лонг-Айленде, где я имел несчастье обитать, – внушал мне, будто я маньяк в классическом смысле слова, что мне несколько льстило, но доктор Монтесонти хотел прервать мои отношения с Музой, прописав литий. «Я не согласен на литий!» – протестовал я. «Это просто соль», – уверял он. «Не люблю соль», – твердил я, и, к счастью, он не стал заставлять меня принимать жуткое средство. Потом я чудом вывернулся из его хватки – кончилась страховка.
– Монтесонти ужасный врач, – сообщил я тете и дяде. – Что это за психиатр с ожирением, постоянно жующий антиникотиновую резинку?
Тетя Флоренс не ответила на мою реплику, явно заранее приготовив речь и настойчиво продолжая:
– Он советует, чтоб ты либо вернулся в Сидер, либо чтоб мы подыскали для тебя поблизости другую лечебницу. Сказал также, если откажешься, мы должны попросить тебя покинуть наш дом. Держа у себя, мы лишаем тебя силы воли. Любовь должна быть жестокой. Твоя мать хотела бы, чтоб я любила тебя всей душой, но если доктор требует жестокой любви, то так тому и быть… Вернешься в лечебницу? Не стал ходить к «Анонимным алкоголикам» и сам пить не бросил, невзирая на все обещания. А ведь мы договаривались предоставить тебе для работы тихое, спокойное место, если не будешь пить. Значит, либо лечебница, либо мы больше не сможем держать тебя в своем доме.
Я видел, что тете разговор неприятен, но она считала, что правильно поступает, и, может быть, так и было на самом деле.
– Знаешь, ты жжешь кучу электричества, раскладывая пасьянсы на компьютере, – подхватил дядя, – и вовсе ни к чему постоянно лить горячую воду во время бритья. Сполосни лезвие и закрывай кран.
Видно, его давно мучили соображения экономии.
– Ирвин, это делу не поможет, – перебила тетя. Она очень редко его обрывала.
Одернутый дядя яростно впился зубами в очередной соленый огурец, мгновенно исчезнувший в бороде падре Пио, – больше его никто никогда не увидит. Китайское семейство справа внимательно изучало меню толщиной с Талмуд, советуясь друг с другом народном языке. Возникла тень официантки с нашими супами. Мы все заказали ячменную похлебку с грибами, но сейчас общность вкусов по отношению к супу выглядела довольно грустно. На протяжении месяцев совместное предпочтение ячменной похлебки внушало мне незнакомое чувство семейственности, какая бы напряженность ни существовала между мной и дядей, но обнаружение соседями Флэтли винных бутылок поколебало его. Дядя принялся за еду; мы с тетей были для этого слишком расстроены.
– Ваша позиция мне абсолютно понятна, – обратился я к тете Флоренс, стараясь держаться с достоинством; дядя склонил голову к своей тарелке. – Вы прекрасно со мной обращались, были очень добры, и я страшно вам благодарен. Уверяю вас, в смысле выпивки держу себя под строгим контролем… По крайней мере, я так считаю. Поэтому не хочу возвращаться в лечебницу. В прошлый раз чуть там не умер… По-моему, самое время отправиться в Поконо.
Я стыдливо уставился в тарелку с супом. В похлебке вяло плавал ячмень, овощи. Тем не менее в месиве виднелось мое отражение – глаза в зеркале супа напоминали две черные монетки. Я себя не узнал.
– Тебе тридцать лет, – сказал дядя. – Ты свободный человек. Только не вставляй меня в свою книгу, если когда-нибудь ее напишешь. Я сам хочу написать книгу о работе коммивояжера. Артур Миллер написал пьесу,[17] а я напишу книгу.
– Обещаю вас не описывать, – пообещал я.
Удовлетворенный дядя доедал суп. Тетя глотнула воды и сказала:
– Мы любим тебя, Алан. Пожалуйста, прошу тебя, будь осторожен.
– Буду, – пообещал я.
– С ним все будет в полном порядке, – заверил ее дядя, а потом рявкнул на нас обоих в приказном тоне: – Ешьте суп, – не желая впустую потратить еду, и я покорно принялся глотать, не чувствуя вкуса, не осмеливаясь взглянуть тете в глаза до самого конца обеда. Аппетита, естественно, не было. Дядя завернул в бумагу мой сандвич, чтобы я его съел завтра утром. Не лишенный щедрости, он заплатил за обед.
Потом у дверей моей спальни тетя обняла меня, пожелав спокойной ночи, и, выпустив из объятий, сказала:
– Я очень тебя люблю… Ирвин тоже. Знай, он тебя любит, хоть и постоянно ворчит. Он рад, что ты здесь. Если бросишь пить, всегда можешь вернуться.
16
Библейский закон запрещает правоверным иудеям «трефную» пищу, к которой относится свинина и ракообразные.