Несмотря на весь блеск, Лемминг напоминал постепенно тающую золотую сосульку. Я видел его по телевизору, а один раз даже лично на довольно близком расстоянии. Он был очень низкорослым — всего на два-три дюйма выше пяти футов — и таким худым, что, если бы он встал на весы и их стрелка не шевельнулась, я не был бы уверен, что они сломаны. Лемминг производил на меня впечатление ледяной тени, способной растаять даже при слабом свете.
Однако это впечатление сводил на нет его голос. Казалось, голос Фестуса Лемминга не в состоянии смолкнуть и даже после конца света будет звучать среди далеких звезд, по крайней мере, слабым шепотом. Он словно говорил не ртом простого смертного, а пушкой, изготовленной из легких, губ, зубов, языка и миндалин.
Это анатомическое орудие стреляло залпами и ядрами фраз и предложений, шрапнелью библейских цитат, канонадами глав и стихов, словно отскакивающих от стен, потолка и пола, замедляя при этом скорость, но все равно пронзая барабанные перепонки слушателей, а иногда оглушая их полностью.
Несколько секунд, вместо того чтобы прислушиваться к поистине оркестровым звукам, аккордам и арпеджио голоса Лемминга, я пытался сосредоточить внимание на смысле его слов, думая, что, возможно, даже мне удастся отбросить скептицизм и извлечь из них нечто ценное.
— О Пречистая Дева Мария! — возопил он, сразу же вызвав у меня отвращение. — Помоги нам осмыслить парадоксальную сущность состояния безбрачия! Да, нам известно, что это сверхчеловеческая добродетель, которая нуждается в сверхъестественной поддержке! Но заставь нас понять также ее героизм, красоту и силу распятия плоти, безоговорочного служения Царству Божьему! Даруй нам возможность такой любви! Да!
Сколько раз, слушая песенные хиты, мне часто хотелось сконцентрировать внимание на музыке, а не на тексте. То же чувство я испытывал и теперь. Не только потому, что слова проповеди не пробуждали во мне никакого отклика, но и потому, что Лемминг не произносил проповедь собственного сочинения, а цитировал с незначительными приукрашиваниями комментарии о святом безбрачии, произнесенные несколько лет назад от имени Господа Папой Павлом VI.
Я посмотрел на часы. Было без трех минут десять. Если повезет, Лемминг сделает перерыв в десять. В обоих боковых проходах, в трех четвертях пути к передней стене, стоял человек — возможно женщина, на таком расстоянии было трудно разобрать, — облаченный в некое подобие униформы. Я попытался рассмотреть как следует стоящего в правом проходе. Облачение представляло собой перламутрово-серую мантию длиной до лодыжек, застегнутую на шее и с эмблемами на рукавах. На голове красовалось нечто вроде большой купальной шапки.
Очевидно, получить интервью у «самого святого пастора» было не так легко, если вообще возможно, без помощи посредника. А мне, не принадлежащему к церкви, без помощника еще труднее, чем кому бы то ни было. Поэтому я подошел к правому проходу и потихоньку двинулся вперед, стараясь не привлекать внимания.
Благополучно пройдя полпути, я остановился, чтобы получше рассмотреть прихожан. Из четырех тысяч присутствующих я мог окинуть взглядом несколько сотен, и это зрелище было тягостным. Конечно, я был предупрежден и видел не только то, что было передо мной в действительности, но и то, что ожидал увидеть. Впрочем, думаю, что и непредубежденный наблюдатель пришел бы к такому же печальному выводу.
Что касается меня, то я еще ни разу в жизни не сталкивался с таким унылым и безрадостным сборищем простофиль. Даже делая девяностопроцентную скидку на мои личные предубеждения, очень немногих из них можно было принять за живых людей, а некоторые даже выглядели умершими несколько лет назад.
Застывшие, неподвижные и смотрящие вверх, они словно поглощали всеми порами любовь к жизни или жажду смерти — выбирайте что хотите, ибо Фестус все еще вещал им о добродетелях и радостях девственности и безбрачия, страдания и самоотречения, — извергающиеся на них с кафедры. И как ни странно, те, кто, казалось, смотрел на меня, выглядели еще более мрачными и настороженными.
Повернувшись, я вновь двинулся по проходу и остановился позади личности, которую принял за некое подобие часового. Он, она или оно — даже вблизи я не мог различить пол из-за свободного облачения — стояло ко мне спиной, поэтому я постучал ему по плечу и шепнул: