И Матвей мысленно издал тот возглас, который до него издавали миллионы влюбленных:
— «Но, любимая, где же ты? Где ты меня ждешь? Куда ты ушла?
И со скорбью величайшей, добавил:
— И любишь ли ты меня?»
Он взглянул на Силигуру таким странным взглядом, что Силигура растерялся и сказал:
— А как же некролог, Матвей Потапыч?
Месяц тому назад Силигура попросил Матвея написать некролог о покойном Рамаданове. Матвей обещал и передал ему вскоре. На небольшом листке было написано: «Рамаданов — боец социализма. Группа товарищей». Силигура сказал: «Это эпитафия, а отнюдь не некролог». На что Матвей резонно сказал ему: «Никаким некрологом не скажешь лучше того, что здесь сказано. Длиннота не дает качества». Сейчас он, видимо, погруженный в мысли о Рамаданове, спутал дни и, забыв, что уже говорил это однажды, повторил:
— Никакой некролог не скажет глубже. Рамаданов — боец социализма!
Он сжал кулаки. Ненависть опять нахлынула в его сердце, терзая его. Лицо его изменилось и потемнело. Силигура, угадывая его мысли, ужаснулся.
— Ну да. Я засыплю вот этой землей глаза полковнику фон Паупелю. Я убью его!
Он наклонился к земле и стал наполнять ею карманы, как будто хотел засыпать глаза не только фон Паупелю, но и всей немецкой армии.
— Засыплю. Живому! Не мертвому!
Силигура посмотрел ему вслед. Он шел сгорбившись, прихрамывая, карманы его куртки оттопыривались от земли. Что-то страшное и в то же время привлекательное чувствовалось в нем. Силигура подумал: «Во-первых, история уважает красивые слова, но того более — красивые поступки, заключения которых я еще не вижу. Во-вторых, разве недостаточно в Узбекистане библиотекарей?»
И он пошел за Матвеем.
Матвей миновал Заводоуправление, подошел было к своему дому, но, обернувшись, посмотрел на Силигуру и сказал:
— Да, ведь котенок-то мой у тебя, Силигура?
— У меня, — сказал Силигура, ожидавший, что Матвей сейчас отнимет котенка и прогонит бедного библиотекаря.
— Ну и держи!
Силигура обрадовался:
— У меня, Матвей Потапыч, даже молоко найдется!
— Скажи, пожалуйста, какой богатей! Только ты его на нонешнюю ночь спрячь куда-нибудь. Он тебе иначе помешает. Ты пойдешь рядом со мной.
— Чем же он мне может помешать?
— Неизвестно еще, как он отнесется к залпу из шестисот орудий. Вдруг да поцарапает!
Глава пятьдесят вторая
Едва ли в какое другое утро всей его жизни Силигура так отчетливо понимал, насколько человек связан с другим человеком, если он охвачен стремлением честно относиться к своим обязанностям, к своему долгу человека и патриота. Силигура всматривался в свершающееся столь прилежно и внимательно, что ему иногда казалось, будто силы его приметно слабеют. Но проходила минута, — и Силигура опять куда-нибудь бежал, кого-нибудь торопил, кому-нибудь передавал приказания и поощрения Матвея.
Длинные осенние туманы покрывали поля.
Эшелоны погружались в этот туман, как в вату, или выходили из него, словно из разорванного войлока. Ночью шел дождь со снегом, и крыши эшелонов были покрыты белыми полосами. На площадках стояли рабочие с винтовками, и когда Силигура, спрыгнув с машины, подбегал к эшелону, чтобы узнать его номер, рабочие спрашивали с надеждой:
— Ну как он? Каваль? Говорит: прорвемся?
— Обязательно прорвемся! — отвечал Силигура тоненьким голоском. — Зачем же иначе беспокойство?
Какой-нибудь рабочий говорил:
— Карты стасованы, сданы, надо и банк сорвать! — И, оглядывая тощую фигуру Силигуры, он добавлял со смехом: — Ходи, Силигур!
Грязь со снегом хлипала под ногами. Чем дальше подвигались они, тем глубже и жиже становилась грязь, так что казалось — вскоре пойдут они в нее по горло. Машина иногда сворачивала на проселок. Они пропускали мимо себя несколько танков. Грязь ручьями стекала с них, и странно было видеть, когда открывался люк башни, возбужденное и чистое лицо радиста или пулеметчика в шлеме со складками, похожими на черные локоны.
Вскоре все чаще и чаще стали попадаться сначала батареями, а затем и поодиночке «дедловки». Их везли на грузовиках, на тросах или на цепях. Тросы слабо блестели, цепи позванивали, «дедловки» на своих высоких колесах, словно посмеиваясь, с легкостью выскакивали из любой лужи или рытвины. Иногда их тащили два-три коня, а однажды они увидели лохмоногого и, видимо, упрямого ломовика с широченной грудью, который волок «дедловку» да еще вдобавок ящик со снарядами. Матвей, сверкая глазами, показывал на коня Силигуре: