…Мешулам развивался довольно медленно. Слабенький от рождения, ребенок становился все более болезненным в результате добрых намерений тех, кто ухаживал за ним, пеленал его так туго, во столько пеленок и одеялец, что он всегда потел и легко простуживался. Кормилица, демонстрируя свою преданность, давала ему грудь всякий раз, когда Мина, Берта или Софья входили в комнату, даже если для этого приходилось будить его. В присутствии Гиршла, Боруха-Меира или Гедальи она ставила малыша на ножки, чтобы показать, какой он сильный, но тельце его еще не было готово к такой нагрузке, и от этого у него изгибался позвоночник. Сама она питалась грубой пищей и любила попивать водочку, что также вредно отражалось на ребенке. Над изголовьем колыбельки она развешивала сонные травы, чтобы он не плакал, поскорее засыпал и она могла бы поскорее отправиться на свидание со своим возлюбленным.
Скоро пришлось приглашать врачей. Они прописывали Мешуламу лекарства, мало помогавшие ему, и здоровье ребенка продолжало ухудшаться. Берта и Цирл приводили своих подруг, специалисток в области воспитания детей, но советы их были противоречивы, и воспользоваться ими не представлялось возможным.
Гиршлу, который наблюдал, сколько людей безрезультатно суетится вокруг его сына, время от времени приходила в голову мысль: если бы о ребенке заботилась одна Блюма, он не болел бы. По одну сторону колыбели он мысленно видел Блюму, по другую — себя, а между ними — выздоравливающего сына. Богу известно, что он думал только о благе Мешулама, отношения его с Миной были вполне нормальными. Но, очнувшись от фантазий, он понимал, что думал только о себе. Это его пугало, он кусал губы, чтобы не дразнить Судьбу.
В конце концов было решено отвести Мешулама в Маликровик. Это делалось не столько ради ребенка, сколько ради Мины, которая была слишком истощена, чтобы заботиться о нем. Официальной причиной было объявлено, что Мешуламу требуется парное молоко, прямо из-под коровы.
Берта приехала за ребенком в коляске. Она уселась в ней с ребенком на коленях рядом с кормилицей. Стах взмахнул кнутом, коляска покатила, и Мина, стоящая на пороге, заплакала. Гиршлу хотелось обнять ее, но беспокойство за сына так подействовало на него, что у него не было сил протянуть руки к жене.
XXXVI
После того как Мешулама увезли в Маликровик, дом опустел. Гиршл курил одну сигарету за другой, чтобы успокоиться; он чувствовал себя выбитым из колеи. Мина, утомленная сборами ребенка в дорогу, рано ушла спать, Гиршл прилег позднее. Ему всегда было трудно засыпать, но в эту ночь он никак не мог найти удобное положение и в конце концов встал.
Мина проснулась.
— Тебе не спится? — спросила она.
— Мне показалось, что Мешулам плачет, — ответил Гиршл.
— Но ведь он в деревне.
— Я сказал, что мне показалось.
— Это потому, что ты привык к его плачу.
Да, — согласился Гиршл. — Привычки формируют нас.
Мина не откликнулась, и Гиршл стал двигаться как можно тише, чтобы не беспокоить ее. Она тоже старалась дышать тихо, прислушиваясь к его движениям.
…После отъезда Мешулама жизнь Мины и Гиршла изменилась. С ребенком уехала также кормилица, и, не найдя ей подходящей замены, Мина сама выполняла всю работу по дому. Она не была образцовой хозяйкой. Многие женщины вели свой дом гораздо лучше. Но между ней и мужем установился лад, и что бы она ни делала, все было хорошо для него.
Хозяйство отнимало у Мины много времени, так что скучать ей было некогда. Исчезла ее бледность, на щеках появился румянец, а на губах улыбка. Гиршлу нравились даже первые морщинки у нее за ушами, он называл их «поцелуйными черточками» и гордился ими, как будто сам их сотворил. Каждое утро он помогал жене готовить завтрак и в это же время истолковывал ей ее сны. Возможно, д-р Фрейд в Вене сделал бы это лучше, но она была довольна.
Гиршлу доставляло удовольствие помогать Мине по утрам на кухне. Мина не особенно нуждалась в его помощи, но ему нравилось смотреть на нее в ее красивом домашнем платье. Если бы молочник не появлялся каждый раз именно в тот момент, когда ему хотелось обнять жену, он мог бы считать себя живущим в раю. Мина уговаривала его выпить кофе, пока тот не остыл.