Народ начал собираться за полчаса до начала. Я знал, о чем они все судачат — об Ариэли, о Карле, обо всей этой истории, которую жители Нью-Бремена будут теперь пересказывать еще сто лет, примерно так же, как рассказывают о Дакотской войне. Употребляя слова вроде "шалава", "гомик" и "незаконный ребенок", и даже не вспоминая, кем были все эти люди на самом деле. Я наблюдал за всем с веранды, где сидел вместе с Джейком. В доме были только мы двое. Отец уехал на "паккарде" за матерью. Он хотел, чтобы мы вошли в церковь все вместе, как одна семья.
Джейк целый день сидел тихо, еще тише обычного, и я подумал: может быть, это из-за гибели Карла, которую я и сам пытался осмыслить. Я молился, чтобы это оказался несчастный случай, чтобы он просто отвлекся на виски. Ведь если бы я допустил, что он и вправду покончил с тобой, то вышло бы, что и я приложил к этому руку. И Джейк тоже, хотя я отчаянно надеялся, что мой брат этого не понимает. Если бы я оказался с Дойлом один на один и отказался пересказывать ему то, что услышал… Но я остался в стороне, а Джейк все рассказал, и теперь Карл Брандт мертв. Я возразил самому себе: Карла никто не заставлял совершать то, что он совершил. Некоторые люди всю жизнь хранят всякие страшные тайны, тайны, которые могли бы их погубить. На войне с моим отцом произошло что-то ужасное, но он выстоял. А я теперь жил с осознанием, что позволил остаться на свободе человеку, который, вероятно, убил мою сестру. Временами эта тайна делалась невыносимой, но я и не помышлял о самоубийстве. Я считал, что всегда можно найти способ разобраться даже в самой невыносимой ситуации. Может быть, поговорить с кем-нибудь, переехать куда-нибудь, где тебя не знают, начать новую жизнь… Самоубийство представлялось мне наихудшим вариантом.
— Есть вещи, которых не избежать, Фрэнк, — словно из ниоткуда сказал Джейк.
Он смотрел на солнце, висевшее прямо над церковным шпилем. Я подумал, что если он не отведет взгляда, то ослепнет.
— Ты о чем?
— О том, кто ты есть. Этого не избежать. Избежать можно всего, но только не этого.
— О чем ты говоришь?
— Я всегда заикался. Люди всегда надо мной смеялись. Иногда мне кажется, что лучше покончить с собой.
— Не говори такого.
Он наконец отвернулся от солнца и перевел взгляд на меня, его зрачки напомнили точки, поставленные острием карандаша.
— Как ты думаешь, на что это похоже?
— Что похоже?
— Умирать. Умереть.
На этот счет у меня было два различных мнения. Одно дело — умереть. Но совсем другое — умирать.
— Я не хочу об этом думать, — ответил я.
— А я только об этом и думаю целыми днями. Не могу перестать.
— Твое дело.
Мне стало страшно. Интересно, было ли страшно Карлу?
— Как ты думаешь, Ариэли было страшно? — Джейк снова посмотрел на солнце.
До сих пор мне удавалось не задумываться об этом. Умереть и умирать — две разные вещи. Умереть — это нечто свершившееся и отнюдь не страшное, потому что все уже закончено, и если веришь в Бога — а я верил, — то потом, возможно, попадаешь в лучший мир. Но умирать — это ужасный физиологический процесс, который может быть полон боли, страданий и страха. Мне захотелось схватить Джейка и вытряхнуть все эти мысли из его головы. "Паккард" миновал Тайлер-стрит и железнодорожный переезд, за ним следовал дедушкин "бьюик". Машины припарковались на церковной стоянке, на местах, огороженных для них желтой лентой. Отец помог матери выйти из машины, и даже издалека я видел — если бы подул сильный ветер, она не устояла бы на ногах.
— Идем, — сказал я со вздохом и поднялся.
В церковь мы вошли все вместе, как и хотел отец. Впереди они с матерью, взявшись за руки, потом мы с Джейком и дедушка с Лиз. Диакон Гризвольд вручил нам программы, все прервали разговоры и смотрели на нас. Друг за другом мы прошли к первому ряду и сели. Убранный цветами гроб Ариэли стоял перед алтарной оградой, по бокам украшенный цветами, очень похожими на те, которые были на прощании. Хотя за день до этого я смотрел на гроб совершенно спокойно, в ту субботу я старался отвести взгляд. Вместо этого я смотрел на витражное окно над алтарем и изо всех сил пытался представить, как выбиваю стекла из рогатки. Лоррен Гризвольд вышла из боковой двери и села за орган. Пастор Стивенс появился следом и встал за кафедру. Амелия Клемент вышла из бокового придела, где сидела вместе с мужем и сыном, и села на скамью для хора, рядом с органом. По церкви пробежал шепот, призывающий к тишине, Лоррен заиграла что-то нежное, грустное и классическое. Можно было посмотреть в программу и узнать, какую именно пьесу выбрал отец, но я уже дистанцировался от всего происходящего. Целый день я размышлял: если что-нибудь станет для тебя невыносимым, можешь ли ты просто отстраниться от этого? И решил попробовать. Я вспоминал происшествия того лета, проигрывал их в голове: вот милый Бобби Коул и мертвый странник, вот я сталкиваю Морриса Энгдаля в карьер, вот Уоррен Редстоун убегает по эстакаде под дождем, вот мы ездим на лошадях с Джинджер Френч, а вот Карл Брандт на своем "триумфе" врезается в тополь… Я ничего не запомнил из похоронной службы, кроме того, что длилась она целую вечность. Люди поднимались на кафедру и что-то говорили — позже я узнал, что они делились прекрасными воспоминаниями об Ариэли — но я ничего не слышал. Все пели, и я, наверное, тоже, потому что музыка, которая в меня проникала, была знакомой. Не помню ни слова из того, что говорил пастор Стивенс, но у меня осталось ощущение, что это было вполне приемлемо, хотя и суховато.