Наконец мы всей семьей вышли на жару, сели в раскаленный "паккард", обливаясь потом, дождались, пока гроб Ариэли погрузят в катафалк Ван дер Вааля, и поехали на кладбище.
В тот день я надеялся на чудо, надеялся, что испытаю что-нибудь вроде той радости, которая наполнила меня в воскресенье, когда мой отец вышел и произнес свою краткую, чудесную проповедь. Если не радость, то, по крайней мере, умиротворение. Но когда мы вошли в кладбищенские ворота, я почувствовал только горе, пронизывающее насквозь. А увидев могилу, ощутил полное опустошение. Почему-то я представлял ее такой, как сказал Гас, — прекрасный ларец, вырезанный в земле. Конечно, с точки зрения геометрии она была образцовой — правильный прямоугольник с углами в девяносто градусов и ровными сторонами, со стенками, точно перпендикулярными дну, но то была всего лишь дыра в земле.
Пастор Стивенс провел у могилы службу, по счастью, оказавшуюся короткой, и мы собрались уходить. Это было сложнее всего. Покинуть Ариэль. Я понимал, что ее душа давно освободилась, но допустить мысль, что ее, которую я знал всю свою жизнь, — забавную, добрую, умную, отзывчивую и прелестную — допустить мысль, что мою сестру положат в могилу, засыплют землей и оставят одну, было слишком тяжело. Я заплакал. Я не хотел, чтобы меня видели таким, опустил глаза и пошел к машине, Джейк следом. Мы залезли в "паккард", и тут я услышал, как плачет мать, увидел, как отец берет ее за руку и тоже плачет.
Я взглянул на Джейка. Его глаза были сухими, и я понял, что он за целый день ни разу не заплакал. Я удивился, но удивляться мне пришлось недолго.
35
Мы вернулись в церковь, где в общинном зале были расставлены круглые столы и стулья. На кухне приготовили угощение — ветчину и жареную курицу, запеченный картофель и пирог из фасоли, салаты, рулеты, печенье и десерты. Из напитков были холодный лимонад, "кулэйд" и кофе. К тому времени мы успокоились. Все, кроме матери. Она уже не плакала, но скорбь тяжким бременем лежала на каждой черте ее лица, а ступала она, словно человек, долго пробывший в пустыне без воды. Отец стоял с одной стороны от нее, а дедушка — с другой, и я понял, что они боятся, как бы она не упала. Они поскорее усадили ее за стол, а Лиз, Джейк и я сели рядом.
Кто-то занял места за столами, кто-то стоял и разговаривал, но никто не принимался за угощение, поскольку благословение еще не было произнесено. Насколько мне известно, это входило в обязанности отца, который, усадив мать, спокойно беседовал с диаконом Гризволь-дом. Хотя люди говорили приглушенными голосами, сообразуясь с торжественностью минуты, в зале было довольно шумно.
Амелия Клемент отошла от мужа и направилась в нашу сторону, за ней в некотором отдалении следовал Питер. Миссис Клемент подсела к моей матери и негромко заговорила с ней. Питер встал неподалеку от меня, и я понял, что он хочет поговорить. Я встал и подошел к нему.
— Я очень скорблю о твоей сестре, — сказал он.
— Да, спасибо.
— Знаешь, мой папа научил меня обращаться с моторами и всякому такому. Показал, как их разбирать и собирать обратно, как выяснить, что не так, если они не работают. Будет здорово, если ты придешь и мы покопаемся в них вместе.
Я вспомнил день, когда стоял в дверях сарая мистера Клемента и с удивлением смотрел на все эти разобранные механизмы, а потом увидел синяки на лице Питера и его матери, и я подумал, как мне стало их жалко и как испугался я за их семью. Тогда я подумал, что моя семья лучше, она исключительная, и разрушить ее невозможно. Тот день словно бы остался в какой-то другой эпохе. Теперь я видел на лице Питера, вероятно, точно такое же выражение, с которым я смотрел на него тогда, и я понял, что он боится за меня и за мою семью, и небезосновательно.