— Разумеется, — ответил я, но про себя подумал: "Вряд ли".
Миссис Клемент поднялась, на мгновение взяла мою мать за руку, а потом вернулась к мужу, Питер последовал за ней.
Мой отец вернулся к столу, но не сел.
— Минуту внимания, пожалуйста! — произнес диакон Гризвольд. — Я бы хотел попросить пастора Драма, чтобы он благословил нашу трапезу.
Все стихло.
Отец собрался с духом. Перед молитвой ему всегда требовалось мгновение тишины. Благословения, которые произносил мой отец, относились не только к пище, непосредственно стоявшей на столе, но напоминали обо всем, за что нам следует быть благодарными, а также о тех, кому повезло меньше нас.
И тут посреди тишины, пока отец мысленно подбирал подобающие слова, раздался голос матери.
— Ради Бога, Натан, — сказала она, — неужели ты не можешь хотя бы раз произнести обычное благословение?
Тишина в зале стала совсем иной. Я открыл глаза и увидел, что все смотрят. Смотрят на Драмов. На семью священника. Смотрят на нас, словно на бедствие, происходящее у них перед глазами.
Отец откашлялся и промолвил:
— Кто-нибудь еще хотел бы произнести благословение?
Никто не ответил, и тишина стала еще более грозной.
И вдруг неподалеку от меня чей-то звонкий голосок ответил:
— Я произнесу благословение.
Я остолбенел, потому что — Боже правый — это говорил мой брат, заика Джейк. Он не стал дожидаться отцовского позволения. Просто поднялся со стула и склонил голову.
Я оглядел присутствующих. Никто из них не мог заставить себя зажмуриться и не смотреть на катастрофу, которая вот-вот случится, а я взмолился — отчаянно, как никогда: "Боже, избавь меня от этой пытки!"
— Отец не-не-не… — начал Джейк. И остановился.
"Боже, — молился я, — убей меня на месте".
Моя мать протянула руку и ласково положила ему на плечо. Джейк откашлялся и снова начал:
— Отец небесный, спасибо тебе, что благословил эту трапезу и наших друзей, и нашу семью. Во имя Иисуса, аминь.
Вот и все. Благословение настолько обыкновенное, что нечего и вспоминать. Но минуло сорок лет, а я не забыл не единого слова.
— Спасибо, Джейк, — сказала мать, и я увидел, что лицо ее полностью переменилось.
Отец выглядел озадаченным и почти довольным.
— Спасибо, сын мой, — сказал он.
Словно освободившись от какого-то гипнотического транса, все снова задвигались, поначалу медленно, и принялись наполнять тарелки.
Я посмотрел на брата почти с благоговением и подумал: "Спасибо тебе, Боже".
Вечером мать вернулась домой. Шторы она оставила открытыми, и в окна влетел прохладный ветерок. Когда она отправилась спать, отец пошел вместе с ней.
До самой темноты я пролежал без сна, размышляя.
Я не спрашивал Джейка о благословении. В каком-то смысле я боялся приоткрыть завесу этой тайны, потому что знал — то, чему все мы стали свидетелями, было чудом. Чудом, на которое я надеялся все время после смерти Ариэли. И исходило оно из уст мальчика, который за всю жизнь не произнес прилюдно и трех слов без того, чтобы не начать чудовищно заикаться. Когда мать вернулась домой, мне хотелось думать, что нашу семью спасло чудо этого обыкновенного благословения. Я не знал, почему Бог забрал Ариэль, Карла Брандта, Бобби Коула и даже того безымянного странника, и был ли в этом вообще Божий промысел или Божья воля, но я знал — безупречное благословение, сошедшее с уст моего заики-брата, есть дар божественный, и я воспринял его как знак того, что Драмы спасутся.
Скорбь продолжалась еще долго, как и подобает скорби. Спустя несколько месяцев после похорон Ариэли я застал мою мать в слезах — она думала, что одна, и никто этого не увидит.
Потом ее улыбка никогда больше не была такой прелестной и жизнерадостной, как прежде, но то, что сохранилось, казалось мне еще более ценным — ведь я слишком хорошо знал и понимал, какова причина этой перемены.
36
На другой день, в воскресенье, Натан Драм провел службы во всех трех подопечных ему церквях и провел хорошо. Мать руководила хором, а мы с Джейком, как обычно, сидели на заднем ряду. Гас сидел с нами, потому что Дойл поговорил с начальником полиции и каким-то образом замял дело, так что никаких обвинений предъявлено не было.
Казалось, жизнь снова налаживалась, за двумя исключениями: во-первых, без Ариэли ничто больше не будет прежним, во-вторых, я не сомневался, что мою сестру убил Уоррен Редстоун, которого власти до сих пор не задержали. Я начинал думать, что его никогда не поймают, и пытался понять, как к этому относиться. Я боялся навсегда остаться с чувством вины, что это я упустил Редстоуна, боялся, что мне придется найти способ, как с этим жить. Но моя злость из-за смерти Ариэли прошла. Я ощущал потерю по-прежнему глубоко, но грусть больше не сопровождала меня неотступно, и, кажется, я понимал, почему: после ее смерти я не остался в полном одиночестве. У меня остались близкие, которых я искренне любил, о которых заботился: Джейк, мать и отец, дедушка и Лиз, Гас. И поэтому я начал задумываться о прощении. Оно стало для меня реальной потребностью, а не просто воскресной риторикой. Если Уоррена Редстоуна поймают, что я отвечу? Конечно, решать это дело будет закон, однако меня оно волновало гораздо глубже, напрямую затрагивая те чувства, которые всю жизнь воспитывал во мне мой отец.