— Что происходит? — закричал Эмиль Брандт с веранды.
Лиза вертелась в разные стороны, наконец сбросила с себя Джейка, и он упал на землю. Она стояла над ним, занеся ломик, дыша глубоко и громко. Я попытался подняться, но вывернутая лодыжка не позволяла мне двигаться быстро. Джейк просто лежал и беспомощно смотрел на нее. Он даже не поднял руку, чтобы защититься.
И тут свершилось последнее за это лето чудо. Что-то — одному Богу известно, что — удержало руку Лизы Брандт.
Я слышал ее дыхание, частое и тяжелое. Словно парализованный, смотрел я на застывший в воздухе ломик. А когда Лиза медленно опустила его и уронила на землю к своим ногам, я чуть не заплакал. Она опустилась на колени перед Джейком, сложила руки, словно для молитвы, и забормотала:
— Прости. Прости меня.
Джейк пришел в себя и встал на колени перед ней. Протянул руку, но не дотронулся до нее.
— Все хорошо, — сказал он.
— Что там у вас? — крикнул Эмиль Брандт.
Джейк посмотрел на меня, и я увидел, что он больше не ребенок.
— Я побуду с ней, Фрэнк, — сказал он.
Я поднялся, стиснул в руке украшения, принадлежавшие Ариэли, и, сильно припадая на одну ногу, заковылял сквозь густые тени августовского вечера в сторону крыльца, к Эмилю Брандту.
Эпилог
Всем знакома одна математическая задача. Даются два поезда. Один отправляется из одного пункта — к примеру, из Нью-Йорка, а другой из другого — скажем, из Сан-Франциско. Поезда следуют навстречу друг другу с различной скоростью. Предлагается рассчитать, какое расстояние каждый из поездов проедет к моменту их встречи. Я никогда не был силен в математике и не тратил время на решение этой задачи, но много о ней размышлял. Не о том, сколько миль проделают эти поезда, а о пассажирах, которые в них едут. Кто эти люди, почему они уезжают из Нью-Йорка и Сан-Франциско, чего они ищут на другом конце железнодорожной линии? Особенно занимало меня, представляют ли они, что их ожидает, когда поезда встретятся. Ведь я думал, что они следуют по одному и тому же пути, и их встреча представлялась мне катастрофическим столкновением. Так математическая задача превращалась для меня в философское рассуждение о жизни, смерти и несчастных обстоятельствах.
В моей собственной жизни двумя поездами из этой задачи стали лето 1961 года и настоящее. Каждый год в День поминовения они сталкиваются на кладбище в Нью-Бремене.
В этом году отец терпеливо дожидается меня, сидя в тени на веранде своего кооперативного дома в Сент-Поле и глядя на мир из-под козырька безупречно белой бейсболки. Он всю жизнь был высоким и худым, а в последние годы совсем истощал и высох, его сердце беспокоит нас обоих. Когда я выруливаю на подъездную аллею, он встает со скамеечки и ковыляет к моей машине. Отец ходит, словно человек, склеенный из спичек, — опасаясь, что сочленения не выдержат. Он открывает дверцу и устраивает свое тело, неуклюжую конструкцию из костей и слабой плоти, на пассажирском сидении.
— Добрый день, сэр, — говорит он бодро и улыбается, обнажая потемневшие зубы и радуясь мне и новому дню.
Выезжая на юг из Городов-Близнецов в сторону Нью-Бремена, мы беседуем о различных предметах, по большом счету незначительных. О бейсболе: в этом году "Близнецы" отлично играют, но впереди еще почти целый сезон. Об Открытом чемпионате Франции: кто выбыл, кто еще нет, и почему там нет американцев, которые умеют играть в теннис. И, конечно, о погоде. В Миннесоте погода затмевает все прочие темы для разговора. Мой отец, когда-то страстный книгочей, теперь редко покупает книги. Он сетует, что руки трясутся, а внимание рассеивается. Ему больше восьмидесяти. Все разваливается.
В Манкейто мы сворачиваем на запад и следуем по широкой долине реки Миннесота. Весна выдалась хорошая, дожди шли обильные, но в меру, все зерновые были посеяны, и поля зеленели. Отец оценивает их одобрительно, как будто грядущий урожай представляет для него личный интерес. Я знаю его и понимаю, что это не просто праздные разговоры. Он желает добра этим фермерам, чья жизнь рабски зависит от прихотей природы. Слишком сильные дожди, слишком слабые дожди, разрушительный град, нашествие саранчи, насекомые-вредители — все это проносится по долине, словно всадники Апокалипсиса, а тем, кто стоит и смотрит в небо, остаются лишь молитвы и проклятия.
За несколько миль до Нью-Бремена мы, как обычно, замолкаем, и наши мысли устремляются в прошлое.
Мне кажется, что, оглядываясь на жизнь, свою или чужую, мы видим тропинку, которая то исчезает в глубоком сумраке, то появляется снова. Утрачивается многое. Прошлое мы выстраиваем из того, что осталось видимым, из мешанины зыбких отблесков. Наши жизненные истории, словно теперешнее тело отца, представляют собой сооружения, склеенные из спичек. Поэтому и мои воспоминания о том давнем лете в Нью-Бремене составлены как из того, что осталось на свету, так и из того, что я могу лишь вообразить, но не вижу во мраке.