Я бы посетил еще одну могилу, будь она здесь, — могилу Уоррена Редстоуна. Когда я учился в Миннесотском университете, случайно встретился с Дэнни О’Кифом. Мы сразу узнали друг друга, и я очень обрадовался, что он не держит на меня обиды из-за событий того лета, вынудивших его семью уехать из Нью-Бремена. Дэнни сказал мне, что его двоюродный дед снова объявился и живет теперь неподалеку от Гранит-Фоллз. Он дал мне его адрес и телефон. Я отправился повидать человека, которого несправедливо обвинял в смерти моей сестры. Я застал его за ловлей рыбы на излучине реки Миннесота, возле прибрежного луга, в тени тополей.
Он кивнул мне, чтобы я сел радом, и сказал:
— Ты вырос на две головы, малец. Черт побери, почти мужчина.
— Да, сэр, наверное, — ответил я.
Он наблюдал за леской, погруженной в мутно-желтый речной поток. На нем была черная круглая шляпа с широкими полями и яркой тесьмой. Он отрастил длинные седые волосы, которые заплетал в косы, лежавшие на плечах.
— Думаю, я обязан тебе жизнью, — сказал он.
Для меня это оказалось неожиданным, ведь я пришел прежде всего попросить прощения за то, что подверг его опасности.
— Всегда был тебе благодарен за то, что ты помалкивал, пока я переходил через эстакаду, — сказал он. — Полицейские, они сначала стреляют, а потом спрашивают.
Я хотел было не согласиться, но понял, что это бессмысленно.
— Куда вы пошли потом? — спросил я.
— К семье, в резервацию в Роузбаде. Семья всегда примет.
Мы больше не разговаривали. Кроме того лета, когда наши жизни сошлись в нескольких драматических моментах, у нас не было почти ничего общего. Но напоследок Уоррен Редстоун произнес слова, которые я навсегда запомнил. Когда я уходил, он окликнул меня и сказал:
— Знаешь, они всегда рядом.
— Кто? — спросил я.
— Мертвые. Совсем, как дыхание. Ты его отпускаешь, а оно снова с тобой.
Странно было говорить такое на прощание, и я подумал, что это больше относится к Редстоуну, чья жизнь уже клонилась к закату, чем ко мне.
Последняя наша остановка на кладбище всегда была возле небольшого участка под липой, где покоились Ариэль и моя мать. Мать умерла в шестьдесят лет от рака груди. Отец нежно заботился о ней до самого конца, и после ее ухода больше не женился. В урочный час и он ляжет рядом с ней в тени липы.
Я преподаю в Сент-Поле историю старшеклассникам, и из своего предмета, как и из своей жизни, сделал вывод: не существует такой вещи, как реальное событие. Мы знаем дату и время, место и участников, но изложение того, что произошло, зависит от угла зрения, под которым мы на это событие смотрим. Взять хотя бы Гражданскую войну в Америке. Жители проигравшей Конфедерации излагают ее историю совсем иначе, нежели победители. То же самое и с семейной историей. Всякий раз, когда мы говорим о Нью-Бремене, я понимаю, что Джейк и мой отец вспоминают то, о чем я уже позабыл, а то, что помним мы все, каждый из нас помнит по-своему. Уверен, у каждого из нас есть воспоминания, которыми он по каким-то причинам не делится с другими. Что-то мы предпочитаем оставить во мраке прошлого. Отец никогда не рассказывал о том происшествии на войне, в котором они с Гасом сыграли какую-то страшную роль, и как бы любопытно ине ни было, я никогда не спрашивал его об этом. А о том лете в Нью-Бремене, за которое произошло столько смертей, мы и вовсе почти не говорим.
Мы втроем стоим там, где похоронена важная часть нашей жизни. Мы видим реку, коричневую от ила, на другом берегу — лоскутное одеяло полей, а дальше — лесистые холмы, когда-то направлявшие течение ледниковой реки Уоррен. Солнце клонится к горизонту, отбрасывая желтый, словно пыльца, свет, вечер блаженно спокоен.
— Хороший был день, — удовлетворенно говорит отец. — Хорошая была жизнь.
И совсем как в детстве, когда отец оканчивал проповедь, Джейк шепчет:
— Аминь.
А я обнимаю их обоих и говорю:
— Пойдемте, выпьем пива.
Мы разворачиваемся — три человека, сопряженные любовью, историей, обстоятельствами и, конечно, простой милостью Божьей, — и вместе шагаем по узкой тропке, вокруг которой теснятся надгробия, напоминая мне о мудром изречении Уоррена Редстоуна, ставшем понятным только теперь. Мертвые всегда радом. Они в наших сердцах, в нашей памяти, и все, что отделяет нас от них — одно дыхание, один последний вздох.