Он сидел на диване, слегка покачиваясь в такт голосам, приказам и выстрелам. А я думал, почему бы тебе не встать и не сказать громогласно по всем каналам, на всю Америку: «Посмотрите, люди! Как могло такое случиться? Каждому юристу понятно, если мрут как мухи один за другим все, кто был косвенно связан с каким-либо преступлением, значит, оно, преступление, само собой доказано, значит, заговор был и необходимо срочное вмешательство государства. Немедленное! Беспощадное! Злое!.. Преступно правительство, которое медлит. Преступен глава государства, который не вмешивается или делает вид, что ему ничего не известно. Преступны условия, породившие такое правительство, такой заговор».
Бедный Президент, Вечная память ему.
Я положил рядом два снимка. Предполагаемый убийца, погибший полицейский.
— Они похожи как близнецы, посмотрите, — сказал я.
— Да, невероятно похожи.
— А вот снимок: на стрельбище в Ирвинге показывал свою меткость не Предполагаемый, а его двойник, тот, кто стрелял на самом деле. Он умышленно говорил там чужую фамилию.
— Да, да, это ужасно!
— Выбирал автомобиль не Предполагаемый, а все тот же двойник.
— Разыграно по нотам. Ужасно, ужасно, мистер Магнитолог, — он поднял здоровенные свои кулаки, стиснул ими лицо. — Не могу поверить, не могу! Дайте взглянуть еще раз.
Он тасовал отпечатки, раскладывал их опять на полу, на диване, бормоча:
— Это государственный переворот! Это не что иное, как государственный переворот!
Опять он слушал магнитофон. Опять звучали приветственные возгласы, крики, выстрелы, четыре негромких щелчка. Четыре.
Паутина медленно заволакивала меня, и я уснул.
Американец разбудил меня.
— Сэр, — сказал он торжественно, — я хочу, чтобы вы пообедали. А потом спите, сколько вам захочется. Вы и так уже дремлете больше двух часов. Наша хозяйка приготовила нам роскошный обед.
Мы сели в столовой. Пока негритянка суетилась около нас, он опять разглядывал снимки, отобранные, как я понял, снимки. Одну четверть из тех, что я сделал.
Потом он ухаживал за мной. Подкладывал, и подливал, и убирал от меня все лишние пустые тарелки. Я не сопротивлялся.
— Вы знаете, — спросил он, — сколько стоят ваши снимки?
— Нет.
— По самым скромным предположениям пять миллионов долларов!
И опять он произнес это слово кокетливо, как у нас говорят дйньгами, а не деньгбми.
— Вы меня растрогали, — сказал я.
— Иронизируете? — кивнул он. — А я вполне серьезен. Вы понимаете, я только советую, деньги велики… Не остаться ли вам у нас. Фотографии могут вам дать и семьдесят и сто миллионов. А если будет книга о том, как эти снимки попали к вам, то при самых плохих обстоятельствах половина миллиарда у вас в кармане… Скажите откровенно, разве не соблазнительно? Почему вы не хотите остаться? Вас держат какие-нибудь моральные факторы? Или вы хотите, или вам хотелось бы, да вы не можете?.. Ну, представьте себе такую сказку: ваше правительство разрешает вам. Останетесь вы или нет?
— Нет.
— Почему? Не хотите?
— Не хочу.
— Скажите, пожалуйста, какие силы вас удерживают? Не понимаю… Неужели вы никем и ничем не обижены у себя на родине?.. Вспомните хорошенько…
— Я не знаю, что сказать. Мне просто не хочется, нет желания.
— Вы подумайте.
— К чему?
— Подумайте, шансы велики!
— Мистер Американец, у меня был один знакомый… очень способный физик… Он однажды взял и остался. Потом я получил от него письмо. Физик писал о том, как ему живется. Думаете, он плохо устроился? Машину, коттедж, фунты — все это он имел. Имел и с тоской собачьей писал о том, как с ним у нас всю жизнь гоношились и нянчились, как хлопотали над ним, начиная с детского сада, потом в школе, потом в институте, в армии… Никто больше не думает о нем, кроме жены. Вакуум, пустота. Нянчиться некому. Одна надежда на собственные мускулы. А мускулы не так уж крепки… Приедете когда-нибудь, покажу вам письмо. Я не придумал его. Оно лежит у меня в столе. Он пишет: если кто-то не понимает, что значило в нашей с ним жизни Государство, в котором живу я, пускай заимеет ребенка. Поймет… У него дочь родилась в Москве, а сын родился там.
— Ну что же, мистер Магнитолог, в этих словах… Как-то мы говорили с одним коллегой. Он сказал: в России полным ходом идет большая игра. Все играют в нее, все. Поэтому всеми владеет общая цель. А мы играем, он сказал, в одиночку. И страшно бывает иногда в пасмурный день. А вдруг проиграешь? Вот как… Я вас при желании мог бы понять. Но такие деньги?!
— Они ваши. Я хотел заплатить вам за мой отъезд.
— Спасибо, мистер Магнитолог.
— Они ваши при одном условии: вы дадите ход снимкам, лишь когда я уеду, улечу. В Антарктиде вы получите кинопленку про все это. Еще, наверное, миллионов…
— Я сегодня же отправлюсь туда, где стоит лайнер, и все подготовлю, мистер Магнитолог. Мне остается только сожалеть. Очень обидно потерять вас. Не сердитесь на меня, сэр.
Ну что мне ответить ему? Я кажусь Американцу ангелом с куцыми крылышками. Я не ангел. Будь у меня такие деньги дома, я, наверное, знал бы, как с ними расправиться. А так, честно говоря, не представляю, что я мог бы делать в десяти, в пятнадцати собственных комнатах, пяти автомобилях и прочее…
Я не могу без всего того, к чему я привык, без всех тех, к кому я привык.
Нет, все не просто.
Мы пили кофе.
— Признаюсь откровенно, — сказал он, — я думал, никогда не будет раскрыто преступление века. И вот… Я поражен.
— Вы сами убедились, как много было действующих лиц в преступлении. При таком количестве тайну сохранить почти невозможно. Рано или поздно…
— Есть преступления, которые не стали понятными до конца даже через добрую сотню лет! Вы слышали о том, что президента Линкольна убил актер Джон Бут?
— В школе.
— Позвольте, в театре.
— Я узнал об этом в школе.
— Ах да… Ну вот, застрелил и убежал. Сто лет назад. Очень давно. Сто лет назад, а нам и теперь не все понятно. Почему цензура, например, в течение первых пяти часов по неизвестным причинам заставляла выкидывать из газетных сообщений фамилию преступника? Это, конечно, было ему на руку… В Вашингтоне сразу прекратили работу все телеграфные линии. Для передачи специальных сообщений, связанных с розысками Бута, предназначалась только линия военного министерства. Но линия та вдруг испортилась.
— Опять заговор?
— Не знаю. Только и там несуразности. В учебниках истории сказано, что Бута, в конце концов, застрелили, но есть основания думать иначе. Он умер много лет спустя.
— Ну и что?
— Не могли бы вы открыть нам эту историческую тайну? Был заговор или нет?
Он засмеялся раскатисто, весьма довольный своей шуткой.
Я тоже смеялся.
— Тебе не смешно, я понимаю, — сказал я в окно. — суди меня как хочешь. Но послушай, ведь я в самом деле не знаю, как быть… во всяком случае, пока со мной аппарат. Вы молчите, значит, я прав? Или нет? Я до сих пор не ошибался? Не знаю… Разве тебе не нужно все, что я здесь открыл? И открою? В мое оправдание… Можно ли было иначе? Ты не понимаешь меня?.. Другие когда-нибудь поймут и простят. Мы все из одной колыбели, как говорил один… Я виноват. Почему я так сделал? Пойми, фотографии для него настолько реальны. Он может подумать любое, гадать самое несуразное, только не это. Расскажу — не поверит. Он человек. Для него это за гранью разумного. Никаких объяснений от меня тут никто не получит. Никто, поверь мне. Я готов погибнуть. Готов, ради всего сделанного. Поверь… Так и передай всем… Я помог им распутать самую сложную тайну. А ведь она была до сих пор так сложна, так нелогична, так несуразна до абсурда, большая, никем не придуманная тайна века, более несуразная, чем самый закрученный детектив. Так пускай в ней появится новая нелогичность, новая сложность… Я сам хожу как во сне. Только в моей грустной повести куда больше логики, чем в этой американской трагедии.