— А можно мне с ней? — нянька упала на колени, потянув за собой скатерть со стола. Звон бьющейся посуды заставил государыню остановиться.
«И чего творит? Радовалась бы, что отвязалась. И ведь не в деньгах дело. Какие в монастыре деньги?»
— Мне все равно, — произнесла, чуть повернув голову.
— Значит, можно?
— Я же сказала, мне все равно.
— Ну, вот и все! — одетая в удлиненную душегрейку, из-под которой проглядывало простое шерстяное платье, и замотанная в шарф по самые глаза нянька хлопнула ладонями по коленям и, выждав мгновение, когда царевна вынырнет из тревожных дум, поднялась с софы. — Пора!
Служанка, вскочившая с узла, в котором были увязаны нехитрые пожитки Мякини, вытерла краешком платка слезы и последний раз расцеловалась с ней.
Стелла, сделавшая было шаг к Гласе, чтобы тоже попрощаться, смутилась, когда та отпрянула. Как-то в волнении последних дней забылось, что служанки боятся прикосновений царевны, хотя ни с одной из них она никогда не обнималась.
Резко развернувшись, Стелла направилась к двери, которую широко распахнул поджидающий путешественниц стражник.
Царевна замерла на крыльце. Морозец, обычный в северных краях в конце осени, пощипывал щеки и щекотал нос.
Стелла с тоской взглянула на виднеющийся в предрассветной тьме угол монументального толстостенного здания, окна которого подслеповато смотрели в серое небо. Ни огонька, ни движения занавесок.
Надежды, что на тропинке появится государь, торопящийся попрощаться с дочерью, не оправдались. Уехал на охоту, будто другого времени не нашел. Нахохлившиеся вороны, словно черные бусины, унизавшие голые ветви деревьев, да пес, спешащий по своим собачьим делам — вот и все провожатые.
Поправив меховую шапочку, Стелла осторожно спустилась по обледенелым ступенькам. Из открытой двери повозки, напоминающей небольшой дом на полозьях, пахнуло теплом и свежеиспеченным хлебом — Мякиня запаслась на дорогу провизией. На заднике кучер стягивал ремнями пару сундуков и нянькин узел — вот и все, что позволили взять из отчего дома.
Вечером, после визита царицы, появились две фрейлины, которые сами собирали вещи царевны. Никаких парчовых платьев и бархатных кафтанов. Даже подарки отца велено было оставить. «В монастыре негоже драгоценностями кичиться». Стелла смотрела на дерганные движения расшвыривающих тряпки женщин равнодушными глазами. Какая разница, в чем уходить из привычной жизни, в которой для тебя нет места? Хоть голой.
— Кошку, кошку забыли! — к повозке подскочила Глася. Корзину, обвязанную тканью, чтобы пушистый зверь не сбежал, сунула в руки няньки. — Велено с вами отправить.
— И то славно! — качнула головой Мякиня. — Втроем и веселей, и теплей.
Царевна отвернулась к окну. В щель между занавесками был виден царский дворец. Темный, холодный. Ставший в одно мгновение чужим.
Повозка тронулась, заставив откинуться на мягкую спинку сиденья, которое при случае превращалось пусть не в широкую, но достаточно удобную кровать. Угли в чаше, вделанной в пол, дрогнули и ненадолго осветили напряженные лица изгнанниц.
Служанка снаружи завыла, будто провожала покойников. Пропуская всадников, которые были отряжены для сопровождения царевны в монастырь, Глася оступилась и рухнула в снег. Так и сидела, растопырив ноги, пока повозка не скрылась за ажурными воротами. Ей было жалко всех троих. И несчастную царевну, и ее старую няньку, и привязавшуюся к изгнанницам кошку. Они целый год были ее семьей, в которой не кичились ни родовитостью, ни богатствами. А теперь неизвестно, к кому отправят прислуживать. Одни змеи остались.
— Уехала? — царица коротко взглянула через плечо на Литу. Та кивнула. Обе были простоволосы, на плечах теплые халаты без застежек, в вырезе которых виднелись ночные рубашки, расшитые шелком. — Теперь можно выдохнуть. И Янушке лучше стало. Не горит уже.
Ирсения сидела на краю огромной кровати и держала за руку спящую дочь. Влажные волосы той растрепались по подушке. Мать наклонилась и вытерла со лба девочки бисерины пота.
— Едва не убила, окаянная…
— Да, — подхватила фрейлина, — еще визжала при том: «Так ей и надо! Пусть помрет!».
Лита сжала губы, чтобы не наговорить лишнего. Она всего лишь чуток покривила душой — тут прибавила, а тут слово заменила на другое, но кто будет разбираться, что Стелла кричала совсем иное: «Так надо! Так надо! Иначе она умрет!». Исказила самую малость. Теперь-то можно: большего наказания, чем ссылка в монастырь, и не придумаешь.