Самое время включать аппараты.
...Не знаю, что будет. Но возможно...
Сегодня в полдень вспыхнул и замигал рубиновый светлячок обратной связи. Шеф хотел говорить со мной.
- Здравствуй, - сказал я.
- Приветствую тебя, - сказал он. - Ты не замерз?
- Мне жарко.
- Не пора ли домой?
- Не знаю.
- Что у тебя там за американец?
- О!..
- Нет, правда?
- Журналист.
- Я знаю.
- Тебе не нравится?
- Почему же? Я спрашиваю... Не надоел?
- Ему скучно. По-моему, хороший малый, пишет книги, рассказывает мне о Лахоме. Там был убит президент.
- Помню. Ладно, это я к слову. Но я тебя вызвал не ради него. Тут у меня письмо для тебя, вот оно. Был у нас твой Археолог, взъерошенный весь, просил передать, и чем скорей, тем лучше. Я спросил у него, в чем дело, так он ответил "смеяться будете".
- Чудак... А ты не посылай. Покажи мне письмо.
- Распечатать?
- Ну да.
Шеф надорвал конверт, вынул вчетверо сложенный лист, расправил его и поднес к моим глазам.
Там было написано так:
"Искателю чудес я шлю самый сердечный привет!
Хотел тебя увидеть, но говорят, это будет не очень
скоро, поэтому решил написать.
Извини меня, хороший ты человек, за мои бредовые мысли
о сигналах из космоса. Получилась ерунда. Мы с тобой ви
дели на экране две Луны. Ты помнишь? Поскольку над Землей
всего-навсего Луна единственная, мне пришла в голову та
нелепая, как я понимаю теперь, идейка. Зря тебя попутал!
Недавно узнал я такую "новость". Много лет назад были
над нашей Землей две Луны. Говорят, одна из них упала
чуть ли не в Мексике. Было трясение земли, был всемирный
потоп и всякое прочее.
Мы с тобой видели образовательную передачу. Говорят, в
Америке много таких сугубо познавательных телестанций.
Может быть, и нет, но говорят. Посему не ругай меня,
прости великодушно за путаницу и мешанину.
Твой Археолог
(А я без тебя скучаю)".
Шеф положил письмо на стол.
Я, кажется, не смотрел на него.
- Почему ты побледнел? - спросил он. - Можно, я прочту письмо?.. Да что с тобой?!
- Мы, - сказал я, - мы копались в отклонениях... Мы школьники. Шеф! Мы не догадались, мы не могли догадаться проверить еще одно отклонение. Четвертая инстанта. Отклонение времени!
Девятнадцатое февраля, четырнадцать минут второго.
Самый обыкновенный белый день. Я не знаю, какие слова написать в моем дневнике. Я хочу бежать к моим товарищам, я хочу передать по радио: "Всем, всем, всем!.." Я никуда не бегу, не имею права. Как трудно сидеть и никому не рассказывать, никому не хвастаться! Мне так хорошо, дорогие мои, так хорошо!
Девятнадцатого февраля в четырнадцать минут второго на маленьком экране моей ловушки я увидел себя.
Не в зеркале для бритья, не на старой фотографии. На маленьком экране аппарата, который путешествовал со мной в чемодане всюду, где приходилось.
Я увидел себя таким, каким я был четыре года назад.
Я шел по набережной в кожаном пальто, сношенном четыре года назад. Я вошел в дом, в котором жил четыре года назад.
Я не сразу понял, кого я вижу. Мы не знаем себя. Когда первый раз пишем свой голос на магнитофонную ленту, мы не узнаем его, мы говорим: неправда, это не мой голос. Я слышу его другим... Если мы начнем рисовать себя, мы рисуем другого человека, с другой осанкой, походкой, выражением лица. Мы создаем себе свой образ не таким, каким видят его другие.
Например, я всегда представлял себя интеллигентом в очках, элегантным, легким и подвижным, человеком, несомненно, внушающим доверие. Но стоило мне зайти в магазин и встать в очередь рядом с гражданками с авоськами, сумками, чемоданами, как ближние ко мне хозяйки начинали подозрительно поглядывать и проверять сумки, даже не таясь от меня, как будто все дело в том, чтобы успеть схватить меня за руку. Ничего не скажешь, интеллигентная внешность!
Вот почему, наверное, когда на экране появился незнакомый гражданин в очках, неторопливо шагающий вдоль реки, я подумал: пижон и бездельник. Не торопится...
Но картинка не мелькала, не погасла, как виденные мною раньше.
Я не верил своим глазам. Я смотрел па часы. Минута, полторы, две, три! Не может быть! Картинка живет, братцы! А гражданин в очках идет себе, шагает. Я потянул ручку на себя. План медленно стал меняться. Голова приблизилась, выросла на весь экран. Пижон сказал кому-то: "Привет". И тогда я узнал себя.
На меня смотрел я сам.
Прошло пять минут. Самое главное, самое жуткое то, что картинка шла за моим искателем. Я вел гражданина, вел себя самого, как ведут киносъемщики, поворачивая камеру вслед идущему. Я вел даже не в след.
Я шел рядом с собой.
Ни одну картинку я не мог раньше проследить по-настоящему. Они гасли так же быстро, как появлялись. Теперь...
Я переключил диапазон, и я, то есть гражданин, вдруг оказался метров за двести позади своего движения.
Картинка повторилась!
Я шел по набережной, повторяя все мои только что виденные жесты.
Я (не тот, на экране, я - здешний) переключал опять и опять. Я повторял изображение, "прокручивал" снова, как самую завлекательную киноленту. Я мог бы это делать (я знаю теперь!) сутки, месяц, год. Я мог увеличить на весь экран мои глаза, руки, ботинки, пуговицу на пальто. Ведь мои картинки управляемы, это я помню!
У них была паника. Я просил найти Шефа немедленно. Кто-то бегал в аппаратные, в буфет, во двор. Шефа нигде не было. Я торопил их, настаивал, грозил, они отыскали его, кажется, в городе.
Он приехал, кивнул мне от самой двери, подвинул кресло поближе к экрану и сел.
- Ты меня, пожалуйста, не перебивай, - попросил я.
Он засмеялся.
- Понимаешь, я даже не собирался тебя перебивать.
- Пойми, это серьезно.
- Выкладывай.
- Но будет похоже на бред.
- Я готов.
- Мы видим прошлое.
- Не понимаю.
- Самому трудно поверить. Наши картинки - это виды прошлого... Того, что было... ушло. Мы это можем видеть... Я видел себя таким, каким я был раньше...
Глаза у него были веселые, как у человека, понимающего шутку.