Внизу нескончаемый город, изогнутая плавно река. И ветер задыхается в окнах от яростного бега.
- Ой, как быстро!
Кто-то в милицейской форме грозит нам полосатой волшебной палочкой. Тогда мы тихо спускаемся в мохнатый зеленый коридор. Он шлепает густыми ветками о крышу, он темен и влажен. Я чувствую, вижу по лицу девушки, как ей хорошо.
Это, наверное, так романтично, посмеиваюсь я про себя. Ворваться на темной, сверкающей фарами лошади в наивно-зеленый переулок, всех переполошить ради нее, только ради нее.
Девушка смотрит на меня. Она задумчива. Девушки любят музыку. Я включаю радио. Ветки шуршат по нашим стеклам...
Где-то в непонятном лабиринте улиц-аллей, в котором я безнадежно заблудился, появилась хрупкая, как стекло, незнакомая песенка.
Женский печальный голос неторопливо, точно боясь высказать все и желая высказать все, но боясь обидеть кого-то своей обидой, молил, уговаривал, тая в глубине своей неутешную девичью беду.
Миленький ты мой...
Возьми меня с собой.
Там, в краю далеком,
Буду тебе женой.
Память у меня великолепная. Стихи я запоминаю с лета. Наивные слова песенки звучали вдруг с непонятной, непосильной, казалось, для них, растерянной грустью.
Начали зажигаться верхние фонари. Свет шел от них в мелькании ветвей, делая мостовые загадочно-пестрыми, лицо девушки переменчивым, затаенным. А голос пел:
Милая моя,
Взял бы я тебя,
Но там, в краю далеком,
Есть у меня жена...
Потемнело. Девушка вздрогнула. Я закрыл окно.
Миленький ты мой...
жаловалась, просила незнакомая песенка.
Возьми меня с собой.
Там, в краю далеком,
Буду тебе сестрой...
Милая моя,
Взял бы я тебя,
Но там, в краю далеком,
Есть у меня сестра.
- Она же плачет, - вдруг еле слышно сказали губы девушки.
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой...
умолял и звал женский голос.
Там, в стране чужой,
Буду тебе чужой...
Aх, милая моя,
Взял бы я тебя.
Но в стороне чужой
Чужая мне не нужна."
Шорох листьев и шорох шин.
Мы стояли с ней у чугунной ограды набережной, смотрели, как темный, слитый с темной водой буксир тянет медлительную темную массу баржи или еще чего-то. Зябкий фонарик плыл в темноте, зябкий плеск шел от буксира, печальный осенний звук. На том берегу звенела музыка, светилось, вращалось таинственным кругом по темному небу колесо в парке.
Под нами, в осенней холодной воде, плескались электрические желтые блики. Но когда на соседнем кинотеатре вспыхивал фонтан рекламы, вода становилась огненно-красной, переливчатой, как пламя.
- Вы никогда не скажете, кто вы?
- Я физик. Самый что ни на есть обычный физик,
- Все необычные говорят про себя так.
- Вы не верите?
- Нет, я вам теперь очень верю.
Она сказала "очень". Разве я чем-нибудь заслужил это "очень"?.. Была только ненормальная скорость, был вечерний город, была грустная песенка. Больше ничего.
- Тогда, на дороге, я вам не верила.
- Конечно, вид у меня - разбойник с большого тракта.
- Вы сердитесь?
- Уж-жасно.
- Прошу вас, не сердитесь.
- Я подумаю.
- Вы не искали машину?
- Какую машину?
- С фонариками... Вот как на этом буксире... Я бы нашла ее на вашем месте.
- И что?
- Сказала бы спасибо, ну еще что-нибудь.
- Я не знаю номер.
- А я помню. МОИ-80-06.
- Спасибо, я запишу... Нет у вас карандаша?
- Нет у меня, взять не успела. Вы позвоните мне, - девушка улыбнулась, - я вам напомню.
- А телефон тоже записать нечем...
Она засмеялась. Ее глаза были рядом. А я, самоуверенный, читал в них примерно такое: "Раньше не догадался?"
Одинокий холодный фонарик тонул в черноте. Я снял и мягко положил ей на плечи, как это принято в романах, мою куртку.
- Холодно, - сказала девушка.
- Поедем домой?
- Я хочу в кино.
Кажется, мы понравились, отметил я про себя.
- Как все-таки тебя зовут? - неожиданно переходя на "ты", спросил я.
- Меня? - что-то внимательное было в ее темных от ночной реки, от мглистого блеска воды, окаймленных зыбкой тенью глазах.
Потом она, по-моему, слишком долго не отвечала. Потом она тихо, почти неслышно спросила:
- Вы так долго не решались об этом спросить? Почему?
Смешная, подумал я, просто не догадался.
- Вас об этом спрашивают, наверное, сразу, а я не хотел, как все...
Мой пустяковый ответ неожиданно показался ей, не знаю чем уж там, исполненным значенья, смысла, намека на что-то, чему, кажется, в эту минуту она и я, мы оба, должны были непременно удивляться и радоваться. Но чему?
Девушка точно вздрогнула. Я почти слышал, как таинственные пружинки, стеклянные пружинки, вдруг зазвенели, запрыгали в ней. Таким волнующим был ее взгляд.
- Это, наверное, как в стихах. Правда?
- Какие стихи? - рассеянно спросил я.
- "Так и с тобой мне придется разминуться..."
- С кем разминуться?
Она, эта улыбчивая девушка, снова улыбнулась:
Так и с тобой мне придется разминуться.
Скоро твоя ;лимолетная станция.
Сможешь едва на прощанье откликнуться
Дым на мелькнувшем перроне останется...
Почему слабый голос ее над рекой, над изменчивой плывущей глубью, в плеске и шуме звучал для меня громко и ясно? Почему был он таким нежным?
Лучше с тобой мне теперь не знакомиться...
В этой назад убегающей дымепи
Долго лицо твое будет мне помниться
Даже милей почему-то без имени...
Вот оно что! Кажется, я начинал постигать неуловимый плеск воды, стеклянный перезвон таинственных пружинок.
- Правда, хорошие стихи? - спросили пружинки.
- Кто их написал?
- Один знаменитый безвестный поэт, - она засмеялась.
- Как же все-таки зовут? - я чуть было не сказал "пружинки".
- А вы не поверите.
- Я начинаю верить всему.
- Меня зовут Лада.
- Ну что же, пусть будет Лада.
- Не верите?
- Верю.
Лада. Очень уж... Лада. Но даже если ты придумала себе
такое название, пусть будет Лада. Потому что все, начиная
с туманной дороги, все - до стеклянных пружинок и беско
нечно бегущей воды, наивных стихов и ночного шороха, тем