— Еще два слова, и разговор пойдет по схеме: сам дурак, а еще в шляпе.
Он фыркнул.
— Беру назад самодовольного. Зато все другие слова запомни хорошенько. Подумай, чего стоит внести лишние двести граммов в отлаженную систему. Тебе надо в ножки поклониться Главному. Подойти, встать перед ним, бухнуться на колени: «Спасибо, свет наш, ясное солнышко…»
Нас окликнули.
— Мои ребята, — сказал Электронщик. — Обедать идут… Куда? — спросил он.
— В «Березку», — был ответ.
Они стояли у дверей скромного здания, в плащах и модных кепках, очень молодые, почти студенты.
— К нам гости, — сказал Электронщик.
И тут все как один сняли свои финские шапочки, все как один повесили шапочки на кустик у входа и склонили головы церемонно в мою сторону.
— Отбой! — скомандовал, посмеиваясь, Электронщик. — Это не журналист, ребята. Свой… Марш обедать.
Ребята ушли, пожав нам руки и не забыв надеть шапочки.
— Дурака валяют. Обыкновенный розыгрыш. Как ни приедут к нам журналисты, всегда какие-нибудь причуды хотят найти, разные «характерные» детали, частности вылавливают. Им обыкновенных даром не нужно. Им остряков без ограничителей подавай. Ну вот и стараются ребята.
— Не завидую журналистам.
— Придем, покажу тебе газету. Меня в этой газетке назвали не очень… Валя Ж. Но понять их все-таки можно…
Я спросил у него:
— Твои взгляды на возможную встречу с обитателями других миров?
— А что тебя укусило?
— Ничего, просто любопытно. Если в один прекрасный день твои приборчики скажут: «Привет. Мы ваши единовселенские братья…»
— Ну и что же, я не удивлюсь.
— Ты не из тех, кто отрицает?
— Не из тех. А чего здесь отрицать? Математика. В одной Галактике шестьсот сорок миллионов планет, похожих на Землю. Если только на одной из миллиона появился разум — выходит шестьсот сорок…
— К чему это может привести?
— Найдется, например, цивилизация, развитая на тысячу лет впереди нас. Такая цивилизация не может не быть щедрой, великодушной, благородной. Мы получим сведения, которые позволят перепрыгнуть нам тысячелетний путь.
— А как передать подобные сведения?
— Видишь ли, умные люди сделали такую математику… Например, на Земле количество печатных изданий равно ста миллионам. От первых книг до наших дней. Предположим, в каждой книге содержится по миллиону двоечных единиц информации. Но в книгах очень много повторов. Если от них избавиться, то весь поток наших знаний по всем предметам, получается, можно зашифровать и передать лучевым способом за минуту и сорок секунд. Вот как немного мы знаем.
— Значит, картинки передавать не будут?
— Вряд ли. По-ихнему это будет примитив.
— А какие лучи самые подходящие?
— Надо подумать… Свет отпадает сразу. Нашему свету не пробиться в космической пыли, он затеряется между звездами. Силы гравитации более живучи, но для нас они пока журавль в небе, усиливать или ослаблять их мы не умеем. Остаются радиоволны. Весь вопрос, па каких частотах. Но это, наверное, ты сам знаешь. Для сравнительно близких разговоров на волне двадцать один сантиметр, а для дальних — три-десять.
— А в наше время, скажем сегодня, можно поймать на таких волнах телепередачу из космоса?
— Нашу? Земную? Сколько угодно.
— Ихнюю.
— Ты не заболел?
…Мы сидели с ним до первых звезд. Он отчаянно дымил, крепко высинил воздух в комнате. Я задыхался, кашлял, но мне вовсе не хотелось, чтобы он бросил курить и ушел.
— Пойми, голова, — басил он, — привыкнуть надо. Начинка
станции уплотнена предельно, и вся она сгусток противоречий. Кто знает, каким будет удар. Надо подумать о надежности, но увлекаться прочностью тоже нельзя. Каждый килограмм — ни много ни мало добавочные тонны топлива. Куда их спрятать? Увеличить баки? Но сделай так, и придется новую тяжесть обеспечивать новым запасом топлива. Заколдованный круг!.. И потом, энергоемкость. Ее должно хватить на управление, на информацию, на торможение, на подогрев, на… Твой прибор сколько жует?..
Мы подбирали с ним крошечные детальки, замену тем, которые были в моей ловушке.
— Ну разве я теперь электронщик? Ювелир я. Могу нацарапать на рисовом зернышке свод анекдотов плюс песенку о том, как Луна качается… Нам у природы учиться… Возьми любую козявку. Это же сверхминиатюрный, сверхнадежный, самоуправляемый, сверхотлаженный, сверхэлементарный, сверхчувствительный автомат. Раздавишь его — так будто и ничего нет, а бегал, двигался, летал, реагировал… Ой как нам еще далеко до природы-матушки! Хотя, скажу тебе по секрету, у меня в отделе работает уже один биолог. Бионик. Смешной малый. Спрашивает: «А что, ребята, испытал бы Пушкин, если бы увидел телевизор?»
Он брал детальки пинцетом и складывал их на белый лист бумаги.
— Не дуй на них, улетят… А скорлупку выкини прежде всего. Коробка твоему прибору не нужна, сразу пустишь к антеннам, так и быть, разрешу… А с другой стороны будет трехкомпонентный магнитометр чувствительностью в две гаммы. Подойдет?..
Я провел на космодроме пять суток. Время подгоняло нас и заставляло больше смотреть в те маленькие трубочки, в которые глядят обыкновенные часовщики. Но если бы не он…
Меня поразила хватка, умение понимать схемы чужих приборов, самые нервочки, устройство их. Он даже не спрашивал, что, собственно, значит мой прибор. Или ждал, пока я сам расскажу, или я был для него кем-нибудь вроде искателя загадки багряных зорь.
А друзья-подчиненные обращались к нему так: «Валя Ж., позвольте на часок выйти».
Он притворно шумел и грозил кулаком.
Спасибо тебе, Валя.
Я заглянул в полуофициальный рабочий журнал электронщиков.
Это их дневник, в нем они записывают ход исследований, сложных опытов и многих отчаянных проб. А называют его — амбарной книгой.
Она полна уникальных записей, но вдруг рядом крик души, красным карандашом: «Больше не могу, будь она трижды неладна. Кручу, верчу, не получается. Господи, что же это такое? Эй, люди, помогите кто-нибудь!» И рядом синими чернилами великолепный кукиш и текст хроникально-исторический: «Мозгами шевели, мозгами!»
Потом опять страницы, бумага, залитая сбивчивым текстом, схемы, цифры. Но вот кто-то нечаянно прижигает ее сигаретой. Моментально следует:
Мелким почерком: «От такого слышу, а еще в шляпе, на такси надо ездить…»
А в середине амбарной книги совсем неожиданная анкета-интервью. В конце рабочей записи вопрос, за следующий день ответ:
«Ваш идеал?»
«Антуан де Сент-Экзюпери».
«Это модно?»
«Совсем не так. Он сгусток современности. Человек-формула двадцатого столетия».
«Рисуетесь, милый?»
«Чтоб мне лопнуть! В нем, как в линзе, наш век и настоящее отношение к веку…»
…В этом зале готовят ракету. Он гулкий, огромный, разговаривать в нем трудно, голоса путает эхо. Длинные галереи кружат по нему до самых потолков, теряясь где-то среди стеклянных витражей огромных окон. Воздух в ангаре чистый. Глянцевый пол, на котором нет, кажется, ни одной пылинки, отражает свет, белизну халатов, синеву металла, вспышки лампочек и огромных ламп. Ощущение стерильности. Оно удивляет, потому что нет в этих местах ничего, что могло бы спрятаться, уберечься от пылевых бурь, въедливых, всепроникающих пылинок. Они скрипят на полу гостиницы, они сугробами лежат кое-где у стен окраинных домов, они крошат местные автомобили, съедают их поедом, они приводят в отчаяние поваров здешнего ресторана. Только сюда не смеют пробиться, несмотря на то, что ворота в ангаре, настоящие раздвижные стены, могут пропустить поезд, локомотив с длинной платформой, на которой начинают свой путь наши «пакеты».