— О политике небось? — спросил Начальник станции.
— Умеет.
— Нашим тоже палец в рот не клади. Как сойдутся на базе, что с американцами, что с французами, датчанами разговоры ведут. Охрипнут. А у вас как, а у нас как? Словно тебе международники «Известий»… Ох дерет. Все равно подлей…
Чайник опустел. Я долил горячей воды из крана, поставил опять, чтоб кипел и парил.
— Но, если что, мне скажи, я дам ему наряд в нарушение всех дипломатических норм, чтобы не приставал к тебе.
Признаться, я думал принять предложение Начальника станции, но случилось…
Американец пришел, как всегда, в неудобное для меня время, думал, очевидно, если я дома, значит без работы, скучаю, буду рад собеседнику.
Я достал шахматы. Играл он великолепно. После третьего мата моим королям я затеял кофе.
— Мистер Магнитолог, — сказал он, — объясните мне такую деталь, — он достал из кармана блокнот. — Ваш поселок, я так понимаю, частичка вашей большой земли. Здесь в уменьшенном виде все ваше, русское, со всеми деталями. Даже политический документ висит на стене в кают-компании. (Это он говорил, как я потом догадался, про стенгазету.) Даже партийное собрание было.
Ушлый ты, журналист, подумал я, все тебе надо.
— Почему вы называете организованность американской? Мы, как видите, умеем не хуже.
— Я доброжелателен, поверьте, пожалуйста, мистер Магнитолог, — он расплылся в улыбке. — Мы с вами частички двух разных полюсов магнита, мистер Магнитолог. Я не верю в слияние систем, не верю, что мы с вами найдем когда-нибудь общие принципы. Но здесь русские с американцами вполне могут сотрудничать и беседовать по душам.
— Согласен. И если вам нетрудно, расскажите мне, пожалуйста, о вашем городе. О Лахоме…
4
Оранжевый самолет ИЛ-14 грузно сел рядом.
Он еще был невидим, а к нам по снегу, по глади, как шум колес по рельсам, дошел почти неуловимый звук моторов.
Мы ждали. Все население поселка стояло за вехами самодельного аэродрома. Тишина была необыкновенная, мир не двигался. Мягкий войлок дымных сигналов замер над нами. Только снег похрустывал, как тишина.
И вдруг моторы, звук моторов, гул моторов, и радость, и объятия. Так полярники встретили первый самолет.
И пока он стоял на площадке, пока пилоты грели турбины, у нас не было тишины. Воздух дрожал и гремел. Мы вытаскивали ящики с фруктами, бочки с бензином, книги, приборы, газеты, посылки, письма, коробки, а все вокруг звенело моторным гудом, и летчики торопили нас и покрикивали:
— Скорей, скорей, моторы остынут!
А нам не хотелось их отпускать, не хотелось белой немой тишины, белого снега без красного самолета. И снег не желал отдавать самолет. Замороженный до крепости камня, колючий, как наждак, он впился в широкие полозья ледяной солью. Моторы надрывались, выли, а самолет не двигался. Мы пошли к нему с паяльными лампами, чтобы оплавить снеговую дорожку. Мы укладывали на снег тряпье, смоченное бензином, поджигали ветошь, потом толкали машину в хвост, под закрылки.
— Раз-два, навались! — командовал Начальник станции. — И-эх! И-эх!
Американец поставил на снег паяльную лампу и встал рядом со мной. Рукавицы у него пахли меховой гарью, сам он был неожиданно мрачен. Вокруг капюшона каймой наросла иневая бахрома.
— И-эх! И-эх!
Сильный мужик этот Американец.
Машина вздрогнула и подалась вперед. Кто-то упал на снег, кто-то засмеялся, кто-то крикнул: «Давай!» Полозья вжикнули, вихрь ударил, и в небе скоро был один белый след. В ярко-синем белая дуга. Словно это небо горячее, летнее, как дома в июле, потому и след на нем прозрачно-легкий, высокий. Но рукавицы сбросить нельзя, пальцы надо беречь.
Мы проводили самолет, и опять настала несдвигаемая лютая тишина. Словно боясь ее, мы устроили шумный обед по случаю прилета первой «ласточки». Доктор-повар призвал под ружье добровольцев и сумел устроить настоящий пир. Когда мы вошли в кают-компанию, на длинном столе среди запотевших накрепко бутылок, оранжевых, как полярные самолеты, апельсинов и ароматных цыплят, мы увидели чудо. Свежий, зеленый один-единственный огурчик.
Нам прислали его радисты с побережья в подарок. Этот огурчик вырос у них в ящике. Первый овощ Антарктиды.
Хозяин погоды — великий тамада произнес цветистую по-восточному речь, помянув огурчик и тех, кто его растил, и объявил открытым праздник огурца. Доктор-повар скальпелем разрезал огурчик на шестнадцать кружков и подал каждому на тарелке. Мы подняли стаканы. Кто-то вдруг негромко сказал:
— У метро «Новослободская» почему-то всегда пахнет борщом…
Зазвенело стекло, смешались голоса и громкий смех. Лишь один Американец был рассеян и вял. Он много пил, но это не оживляло его. Я спросил, почему он так мрачен. Американец махнул рукой, не ответив. А Начальник станции сказал:
— Ты его не трогай. Письмо получил, и, наверное, плохое…
В тот веселый день мне одному среди шестнадцати полярников не было писем, ни хороших, ни плохих.
А это я.
Это физик из ящика.
Захотелось нарисовать — и нарисовал.
Метель потянулась кручеными змейками. Синее небо стало вдруг низким и серым. Южный, самый холодный ветер больше не уставал ни на миг. Он взбаламутил весь, какой только был на свете, снег, он вьюжил, кидал, носил, перемешивал его, и домики наши постепенно вязли в снегу по самые фонарики.
Я пошел на свидание с Москвой на неделю раньше назначенного срока.
Почему я так волнуюсь? Почему по-дружески ясен, близок мне голубой квадрат экрана, живое видение, теплый взгляд приемника?
Я послал вызов на главный пульт, а потом через этот воющий снег полетел от моих антенн луч-ясновидец над водами, над землями, сквозь путаницу радиоволн, сквозь день и ночь.
…На меня с экрана глядел, подняв руки, Шеф. Он сложил их над головой, как на параде, он махал ими, он улыбался, далекий, далекий человек. Я тоже махал ему и улыбался.
— Ну как, родной? — сказал он.
— Да ничего, а ты?
— Москву, наверное, посмотрел? Погулял по ней?
— Хотел. Но как же я буду в одиночку. Здесь никто ничего не видит, кроме фотографий… Что мама?
— Не волнуйся, поправляется мама. Как-нибудь я тебе устрою с ней свидание.
— Спасибо. Ты умница!
— А что ты кричишь? Я тебя хорошо слышу.
— Далеко ведь.
Он засмеялся.
— Где нее далеко? Вот я сейчас тебя потрогаю. Вот я тебе усы намалюю. Давно хотел тебя щелкнуть по носу… Как работа?
— В двух словах: нужна вторая точка. Нужен этот проклятый Лахома. Я теперь убежден. Склонение падает на него. Правда, есть у меня кой-какие успехи. Магнитные записи отличные. Попробую сделать один маленький фокус. Вот примерно так…
Я показал ему приготовленную схему и подождал, пока он спишет ее с экрана.
— Да, — сказал он, — я потом погляжу… Мексиканские передачи помнишь?
— Помню.
— Так мы навели справки. Ни одна крупная станция мира, начиная с «Коламбия бродкастинг систем» и кончая последней мексиканской, зарегистрированной до первого декабря, в те часы не передавала бегущих оленей. Все станции на земле не проверишь. Но пока ничего похожего.
— Тем хуже для них, — сказал я.
— Почему?
— Значит, они к нашему открытию не имеют никакого отношения.
— Кто же имеет?
— Не знаю.
— Давай с тобой сделаем так: в определенное время ты будешь ловить помехи, а мы установим прямое наблюдение за крупнейшими станциями, за телеспутниками. Будем контролировать волны, которые могут к тебе добраться. Думаю, таким путем поймаем хоть одно совпадение в программах и в твоих помехах.
— Послушай, ты когда перестанешь называть помехами?..
— Когда подаришь мне другое название… Тебе удобно каждую пятницу в девятнадцать?
— Мне все равно.
— Тогда решено. Помни, пятница в девятнадцать.
— Помню.
— Что-нибудь передать кому?
— Скажи маме, я здоров и весел.