Я увидел цветущие долины, высокие мохнатые пальмы, города с фонтанами на крышах, сады у этих фонтанов, колоннады, стеклянные здания, каменные гладкие дороги, мосты, огромные стадионы, и всюду люди, говорящие на своем непонятном языке.
Облик зданий, одежда людей напоминали давние в школьных учебниках описания легендарной Атлантиды. Но этого не может быть! Какой переворот вселенной мог произойти, чтобы на месте яркого миража возник мертвый материк и ледяной панцирь толщиной в несколько тысяч метров? Значит, ошибка? Или надо придумывать шкалу времени для контроля, спидометр дней, месяцев, лет? А как? Принцип его работы? Сколько надо, сколько еще надо и надо! Головы не хватает…
Маленькая победа!
Я нашел их.
Картинки, те, что не мелькают, можно фотографировать! Под ними нет прослойки тысяч других видений. Оставалось одно — угадать момент и выдержку.
Я нашел их.
Пересматриваю мой дневник и улыбаюсь. Можно теперь посмеяться над самим собой. Все пройденное кажется необыкновенно простым. Но почему ни я и ни кто другой не догадался, что мы видели прошлое? Все буквально вопило о нем, об этом прошлом, все приметы сводились к нему.
Легко сказать. Если бы это был не дневник, а фантастический роман, тогда я, наверное, мгновенно бы догадался. А так, представляю себе: вдруг кто-то увидит у себя дома, на экране телевизора, непонятную картину, а ему скажут: прямая передача из прошлого. Не поверит. И я такой же, как все.
Самолет американской антарктической экспедиции высадил у нас двух молодых ученых. Они будут зимовать на Полюсе холода вместе с нашими. Новичков тошнит, они еле живы, а тут еще Американец от радости намял им бока. Рад, что летит в Мак-Мердо, говорит: «Моя маленькая Америка!»
Но самое забавное — с ними лечу я!
Мне предложил Американец. Пилоты все равно сделают остановку в нашем главном поселке на берегу, возьмут наших ученых и полетят в Мак-Мердо. Сомневаться не в чем. Такие полеты у нас нормальное, будничное дело. Садимся в любой попутный самолет, как в трамвай.
Решено, лечу! Не все ли равно, каким самолетом, зато пораньше.
Меня приглашает Американец погостить в Мак-Мердо. Ну что же, приеду когда-нибудь.
Если бы он знал, как хочется домой!
Как удивительны, как неожиданны бывают иногда созвучия! Среди газет, которые нам прислали с Большой земли, я нашел одну, я прочел такие слова, я не мог не выписать их:
«Время, время… Если бы его можно было поворачивать вспять, наверно, мы бы все делали так хорошо, так славно, что сейчас нам бы не оставалось ничего другого, как только радоваться и гордиться. И опять было бы все так хорошо».
Пилоты греют моторы. Нам не придется бегать с паяльными лампами, жечь и плавить каменный снег. У самолета нет лыж, он стоит на гусеницах. Невиданная птица! Взлетает при любых покрытиях.
Мой багаж мы с оператором упаковали в чемодан.
Пилоты греют моторы.
Итак, летим! До свидания, полюс! Полюс Надежды, полюс Воспоминаний…
Тетрадь третья
Последняя
1
Верный мой товарищ, потрепанный мой дневник, знаешь ли ты, где мы с тобой находимся?
Так вышло…
Самолет, подгоняемый пургой, завис в плотном и черном. В окнах, залепленных, забитых наглухо тьмой, была неподвижность, и он поэтому словно висел в пространстве, гудя моторами, не двигаясь. Только зыбкая дрожь передается нам от стен, от кресел.
Эта неподвижность и чернота были невыносимы. Я выключил свет в салоне, вытер ладонью пот с иллюминатора, напрягаясь, начал искать хоть маленький проблеск в чернильной вате, хоть звездочку или хлопья снега, подсвеченные бортовым огнем. Черта с два! Мрак и неподвижность.
Я встал и несколько минут, прильнув к стеклу, смотрел в иллюминатор. Вот она, красная точка, еле видимый огонек, фонарь на конце крыла. Он тоже висел, не двигаясь, но теперь стало казаться, мы не летим, а падаем, летим, летим сверху вниз, туда, где снег еще плотней, а ночь непроглядней.
Под ногами тонкий дюралевый живот самолета. Под ним, внизу, на дне пустоты — лед, лед и лед. Очень твердый лед!
Ко мне подошел Американец. Он тоже долго смотрел на этот красный уголек, тлеющий в снежном вихре. Машину лихорадило, как полотняную палатку. В открытую дверь кабины я видел на лицах пилотов нескрываемую беду.
Вокруг только ревущий ветер с ледовой шрапнелью. Нас било со всех сторон: в бока и брюхо, под самые ребра.
Внизу, на земле, когда в буране шли вездеходы, снеговая крупа стучала в машины с такой силой, что металл заряжался электричеством. Невольное прикосновение к нему вызывало удар тока. А здесь метель не стучала — бомбила, сверлила, грызла нас. Только чиркни пальцем о стенку, и громовый разряд всполыхнет могучий лайнер в куски. Так мне казалось. И я не мог заставить себя не вспоминать…
Я видел такие обломки. Рваные, скрученные крылья, смятый корпус, очень алые непонятные прутья, вывернутые наружу, как… Нет, это были застывшие на морозе пластмассовые провода. Самолет никуда не летел, он стоял, крепко привязанный там, внизу, на крепком, надежном аэродроме. Но ураган сорвал его с привязи, выдрал, понес, превратив машину в кучу обломков, гремящую груду, носимую по снегу вместе с листами фанеры, досками, бревнами, ящиками, баллонами с газом и железной бочкой, сквозь выбитую пробку которой хлестал бензин. Люди старались поймать, удержать все, чем швырялся ветер, они подымались, выгадывая мгновенья, бежали, пригнувшись, и падали при новом порыве бури, вгоняя в снег ледорубы. А снег не удерживал их, он летел в одном хлестающем вихре, волоча, перекатывая нас, как бревна.
Так было там, на твердой земле.
Там же, на твердой земле, на скалах, открытых ветру, в бетонных коробках могилы погибших. Черные торжественные пингвины сидят на них, и черные длинные тени тянутся к северу от обелисков.
Я поглубже сел в кресло. «Подумаешь, метель! — старался думать я. — Не первый раз, пошумит и пройдет, а на земле буду пить свежий, заварю сам, крепкий, душистый чай. Так и скажу: дайте прежде всего чаю… Надо насыпать в чайник двойную дозу… Только не смотреть в иллюминатор. Спокойнее… Включить свет, и все будет хорошо. Включить свет…»
Американец, желто-синий при свете лампочки, сел рядом. Он достал сигарету и забыл про нее, воткнул в пепельницу, а потом вынул из кармана зажигалку, посмотрел, спрятал.
Он хотел изобразить улыбку.
— Лучше лететь, если видишь звезды. Они как плывут: или вниз, или обратно вверх. Назад не убегают. Вы замечали?
Я не ответил. Он встал, направляясь к пилотам, долго разговаривал с ними, возбужденно показывая руками.
Самолет качнуло. Командир корабля резко повернулся и выставил Американца из кабины.
Значит, нервничает.
Опять колыхнуло нас, наклонило, вдавило в сиденье. Виляя, хватая поручни, Американец пошел ко мне. Самолет круто лез вверх.
Они включили в салоне музыку. Это не радио, слишком чисто, магнитофон. Мы летим с музыкой, летим ко всем чертям. И музыка не глушит скрежет снега за тонким бумажным бортом.
Американец ходил как маятник. Он опять выключил свет и долго смотрел в ночь.
Я закрыл глаза.
— Прожектор! — вдруг крикнул он. — Прожектор! Смотрите, прожектор!
Я вскочил, бросился к иллюминатору. Внизу тающей голубой сосулькой тянулся к нам слабый свет.
Американец побежал к пилотам. Я поспешил за ним.
— Садитесь по пеленгу! — заорал он.
Я подхватил:
— Конечно, садитесь по пеленгу!
Командир корабля резко сдвинул скулы.
— Здесь командовать буду я… Куда садиться? Куда? Вот послушайте.
Он протянул мегафоны сначала мне, потом Американцу. В наушниках тихо скулила морзянка и далекие голоса, перебивая друг друга, спешили что-то сказать, волновались, гасли, вновь пробивались в шумах и треске, звали в снежном тумане, звали, наверное, нас.
— Ваши передали: принять не могут, ураган. Австралийцы передали: не могут. В Мак-Мердо не могут. Посадки нет. Ураган, — сказал командир корабля.
Ураган.