…Лимузин Американца поплыл от ворот по синей реке асфальта, глотнул ее мигом со всеми дорожными знаками, шарами бензоколонок и цветными домиками на холмах.
Американец блаженствовал за рулем. Он играл скоростью, ветром и далью. Мимо назад убегали, пятясь, большие фургоны с нарядными боками, не хотели, но тоже пятились низкие лаковые «форды», «кадиллаки», «бьюики».
Человек стосковался по рулю, по шумным асфальтовым рекам. И город бежал, надвигался по этой синей полированной глади.
Я не мог привыкнуть к разливу, мельканию красок, шороху асфальта, рокоту желтых, малиновых, зеленых, полосатых фургонов, у которых двигатели булькали солидно и неторопливо, как и подобает великанскому сердцу.
Я не мог привыкнуть к неожиданным звукам и голосам, к легкой рубашке и теплому воздуху. Я не мог привыкнуть. Мне казалось, я вижу все это моим лучом, на экране. Я далеко, меня здесь нет. Я только вижу. Я могу повернуть рычаг н выключить виденье с холмами, дорогой, машинами, зеленью, солнцем.
Или это луч перенес меня сюда?
Он сбавил скорость,
«Посетите Лахому, лучший город Юга!» — звал транспарант на борту эстакады, пересекавшей дорогу. «Лучшие в мире гостиницы Лахомы…» «Никто не хочет покинуть Лахому…» «Кто увидит южных девушек, забудет всех остальных!» Один плакат громче другого.
Мы ехали по городским улицам. Я слышал обрывки разговоров, я читал рекламы над крышами, на фасадах, на множестве разных фургонов и фургончиков. И незнакомый город казался мне давно знакомым, точно я был однажды в нем. Или это знание чужой речи делает незнакомое понятным?..
Я в этом городе! Несколько дней назад мог ли я думать…
Вот она, судьба, неожиданность, и черт знает что еще.
— Газеты! — сказал Американец таким голосом, каким говорят о неожиданном подарке.
Перед нами остановился фургон, и человек в глянцевом фартуке стал кидать из машин пачки газет в стеклянные раковины киосков на тротуаре. Их ловили киоскеры в таких же глянцевых передниках. Я заметил надпись на груди шофера и продавцов. Это было название газеты: «Лахома ньюс».
Фургон укатил дальше, к другим киоскам, а к этим прямо из окон автомобилей потянулись руки жаждущих новостей. Ну прямо-таки очередь автомобилей за газетами. Киоски стояли у самой кромки мостовой. Не надо выходить, протяни руку с монетой, получай новейшие новости Лахомы.
Американец полез в карман и достал монету. Киоскер вежливо наклонил голову к нам и протянул все, что просил Американец. А названия газет он произносил коротко, словно по кличкам: «ньюс», «дейли», «степ», «стар», «бич»…
Я не возражал против остановок. Главное для меня было, как можно больше колесить по городу. Я касался пальцем чемодана и улавливал биение моторчика магнитной записи.
Мы стали у светофора. Ни слева, ни справа не было видно ни тротуаров, ни мостовой, только бока и лаковые крыши автомобилей. Рядом ругался пожилой дядя в пушистой рубашке. Он смотрел на меня, выжидая сочувственных реплик.
— Иес, — ответил я.
Он из окна в окно протянул мне сигарету, я, некурящий, взял ее.
— Сволочные порядки, — сказал дядя.
— Иес, — ответил я.
— Никуда не проедешь у мерзавцев, — добавил дядя.
— Иес.
Американец открыл газету.
— О, — сказал он, — тема не умирает. Вдова Президента правит в Испании.
— Что? — спросил дядя в соседней машине.
— Заголовок здесь: она правит в Испании. Взгляните, вдова Президента катается верхом рядом с испанскими аристократами…
Он показал мне фотографию молодой холеной женщины.
— Все бабы одинаковы, — заметил дядя.
— Просто горе не вечно, — сказал Американец. — Молодость не стареет.
— Или кто-то в газетке хорошо знает, на чем заработать, — сказал дядя.
— К тому же Лахома любит печатать фотографии, обидные памяти погибшего Президента, — сказал Американец и, отложив газету, легонько тронул педаль.
— Сволочи, вот сволочи, — сказал дядя, кивая куда-то вперед на тех, кто наконец открыл нам дорогу.
— Вот вам и критика «американского образа жизни», — смеясь, сказал Американец.
Мы повернули у темного здания на площадь с маленьким парком в середине.
— Как вы думаете, куда мы попали?
— Не знаю, — сказал я.
— Это последняя дорога Президента… Смотрите, вот она, Дили-плаза — площадь Убийства.
Машина замедлила ход.
— Мы едем прямо на здание склада школьных учебников, откуда прогремели выстрелы, часть выстрелов… Оно впереди… На шестом, крайнее справа… Там, говорят, стоял убийца… Мы приближаемся к нему. Глядите, как удобно стрелять! В лоб, не целясь, почти в упор. Но стрельба началась, когда машина свернула налево, круто налево, на Элм-стрит, когда неудобно стало целиться, трудно попасть.
— Вы так темпераментно рассказываете, словно из окна сию же минуту пальба начнется.
— Здесь я не могу оставаться равнодушным. Дили-плаза — наша трагедия, наш позор. Мой отец говорил: если я вижу ночью в темном переулке человека с книгой под мышкой, мне бояться нечего. Это не гангстер. Бандит и книга несовместимы… Вот перед вами целый дом книги. Дом-убийца.
Площадь-убийца, дом-убийца… Дом как дом. Он похож на дом, в котором я живу, нормальный московский дом не последней архитектуры.
Вот машина поворачивает. Вот оно смотрит в наши затылки, окно с переплетом рамы, как смотрело, наверное, в затылок Президента. Вот и место, где погиб он, Президент Америки.
У самой дороги, на лужайке перед зданием склада, — не то венок, не то замысловатый куст пыльных роз и таких же нейлоновых блестящих веток папоротника. Розы пахли бензином. Никто не стоял в раздумье над ними, никто не обратил на нас внимания.
— Пойдемте, я покажу вам… Это стоит видеть, — сказал Американец.
Мы склонились над жестким венком из нейлона. Мимо шуршали, скользили моторы, заставляя тихонько звенеть бирку па ближнем дереве, жестяную бляшку с номером. Я невольно поискал глазами, нет ли бирки на розах.
Американец потянул меня к дереву.
— Когда машина плыла под этими ветками, раздался выстрел. Никто ничего не понял. Все улицы были забиты горожанами. Дети махали ему, женщины кидали цветы в открытый лимузин… И вдруг этот выстрел. Все подумали, взорвалась хлопушка. Но кровь залила букеты роз, одежду и лица тех, кто был рядом. Вот когда началась паника…
— Но этот венок, мистер Американец?
— Да, венок неприглядный, — он сердито встряхнул его, будто хотел смахнуть дорожную пыль.
Мимо все так же деловито скользили моторы, звякала бирочка на дереве.
Он крепко схватил меня за локоть.
— Идемте, русский! Здесь недалеко. Я покажу вам другое. Здесь недалеко. Там все иначе. Идемте…
Мы остановились у парка, полного нежной зеленой дымки. На цветных утрамбованных дорожках прыгали воробьи. Чистенький малыш кидал им хлебные корки. Женщины катили коляски по солнечным пятнам. А среди неокрепшей зелени брызгали водяной пылью фонтанчики поливалок.
Он привел меня в сторожку садовника. Мы вошли в нее. Там было на что посмотреть.
Горы венков, навалы зелени, сугробы цветов, когда-то буйно ярких, а теперь увядших и слабых, печальных от запаха сена и пыли.
Мы стояли, склонив головы. Американец был тих и торжествен.
Сюда, в эту сторожку, свалили венки, лежавшие там, у книжного склада, много венков, много букетов — скромных и дорогих, южных и северных, здешних и дальних, прощальных последних приветов,
Я заметил в одном из букетов записку, развернул ее. «Как это могло случиться? Какой позор!» — было написано там. Я показал Американцу.
— Их много, таких записок.
Он спрятал ее в карман.
Под ногами шуршала сухая лиственничная крошка. Две девчонки с мокрыми глазами вышли вместе с нами на солнечный свет. Пожилой садовник вздохнул, поглядев на них, и перекрестился. Девочки тоже.
Я подробно пишу о моей невероятной поездке в Лахому. Мне кажется, потом все пригодится!
Мы катались по городу. Я даже рискнул сесть на место водителя. Мой хозяин подсказывал, где и как повернуть, какой знак у нас на пути, где нажимать, а где не торопиться.