Накануне вечером княгиня не едет за императрицей в Петергоф, а отдает приказания сначала Алексею Орлову, а затем его брату Федору: «Теперь не время думать об испуге императрицы… Лучше, чтоб ее привезли сюда в обмороке или без чувств, чем, оставив ее в Петергофе, подвергать риску… взойти вместе с нами на эшафот».[41] Безмолвные исполнители, согласно описанию Екатерины Романовны, «карьером скакали» в загородную императорскую резиденцию, подчиняясь ее повелению. Но что делала она сама?
Оставшись в городе княгиня естественно не предпринимает ни каких шагов, поскольку у юной заговорщицы реально нет рычагов власти, чтоб хоть что-то сделать. Напротив, когда все пружины заговора приведены в действие, а время реальных участников переворота насыщено до предела, Дашкова проводит ночь в душевных терзаниях. «Я предалась самому печальному раздумью. Мысль боролась с отчаянием и самыми ужасными представлениями. Я горела желанием ехать навстречу императрице, но стеснение, которое я чувствовала от моего мужского наряда, приковало меня среди бездействия и уединения к постели. Впрочем, воображение без устали работала, рисуя по временам торжество императрицы и счастье России. Но эти сладкие видения сменялись другими страшными мечтами. Малейший звук будил меня, и Екатерина, идеал моей фантазии, представлялась бледной, обезображенной. Эта потрясающая ночь, в которую я выстрадала за целую жизнь, наконец, прошла; и с каким невыразимым восторгом я встретила счастливое утро, когда узнала, что государыня вошла в столицу и провозглашена главой империи».[42]
Княгиня не встречает Екатерину на дороге в столицу, не присоединяется к императрице у казарм Измайловского полка, и все это под вполне веским дамским предлогом — неготовности мужского платья, в котором юная амазонка хотела явиться среди заговорщиков. Накануне вечером, отослав Орлова «стрелой мчаться» в Петергоф, Екатерина Романовна решила примерить свой наряд, «но портной опоздал». «Когда же я оделась, — рассказывает Дашкова, — оно жало и стесняло мои движения. Чтобы не возбуждать подозрения со стороны домашних и прислуги, я легла в постель».[43] Этот незначительный эпизод проводит четкую грань между реальными заговорщиками и теми, кто играл в заговор. Наверное, пыльный и усталый Алексей Орлов, всю ночь скакавший туда и обратно по Петергофской дороге, выглядел не слишком респектабельно.
Сама Екатерина, поднятая в 6 часа утра с постели, «даже не сделав толком туалет, села в карету»[44], как она писала позднее Станиславу Пониятовскому. Шаг достойный удивления. Екатерина II, всю жизнь так много внимания уделявшая театрализации каждого своего жеста, в решающий момент умеет отодвинуть второстепенное, ради важного, бутафорское, ради настоящего. Только в середине дня 28 июня, оказавшись в Летнем дворце, Екатерина, которой уже присягнули гвардейские полки и Сенат, сумела умыться, переодеться и причесаться как следует. В нужный момент императрица пренебрегает даже правилами приличия, не то что мужским платьем. Зато потом, когда войска двинулись в красочный поход на Петергоф, императрица предстала перед ними в мундире Преображенского полка.
Если мы обратим внимание, сколько раз за день 28 июня Дашкова переезжает из дворца домой и обратно, возвращается к императрице, то заметим, что Екатерина Романовна словно нарочно старается заполнить чем-то время этого решающего и очень напряженного для заговорщиков дня. Вращается возле Екатерины в кругу главных действующих лиц, напоминает о себе ярким, очень театральным жестом с возложением на императрицу ленты ордена Андрея Первозванного, даже отвлекает императрицу от дел. И все для того, чтоб напомнить о себе. Если б Екатерина реально нуждалась в Дашковой в момент составления манифеста и разговора с сенаторами, она бы вспомнила о ней сама. Но княгиня как будто не может остановиться.